Река Гераклита
Шрифт:
Аплодирующие люди наконец замечают странные движения маэстро. Они не понимают, что с ним происходит, переглядываются, пожимают плечами.
Последним усилием Рахманинов отжимает тело от табурета и почти падает на рояль.
— Занавес!.. Занавес!.. — разносится за кулисами.
Дают занавес. Аудитория взволнована, наконец-то поняли: с пианистом случилась беда. Ритмичные аплодисменты — это уже не просто приветствие, а выражение сочувствия, почитания, признания артистического подвига великого художника.
Рахманинова окружили люди, среди них Наталия Александровна,
— Ничего, ничего, — говорит Рахманинов. — Наташенька, успокойся. Все правильно. Я так хотел…
— Носилки! — потребовал врач.
— Погодите! — властно произнес Рахманинов. — Всем уйти со сцены. Я должен поблагодарить публику… И попрощаться.
В его голосе — была такая воля, что все невольно повиновались. Взвился занавес. Рахманинов шагнул к рампе и поклонился на три стороны.
Занавес успели опустить, прежде чем он рухнул на помост. Появились носилки. Рахманинова уложили на них и понесли. Он посмотрел на свои руки — большие, прекрасные, измученные бесконечными кровоизлияниями в кончиках пальцев, трещинками, заливаемыми коллодием, дивные руки, принесшие столько высокой радости людям, и прошептал:
— Милые мои руки… бедные мои руки, прощайте!..
В блиндаже на береговом скосе бойцы готовились к атаке. Готовились, как к празднику. Мылись ледяной водой из Волги, брились иступившимися бритвами, меняли нательные рубахи. А вот у Ивана и рубахи чистой нет. Он тоже вымылся и сейчас растирался полотенцем. Его сильный, несмотря на старость, торс тронут многочисленными шрамами. Ушастый консерваторский солдатик с уважением разглядывал эту клинопись.
— Крепко же вы тронутый человек, дядя Иван! Эту вот где заработали?
— Эту? Еще в первую мировую, когда в штыковую ходил. Немец меня зацепил.
— А эта?
— Бандитская пуля. В коллективизацию.
— А на ребрах?
— Беляки пряжками от ремней учили, когда я им в плен попал. А сюда заработал, когда бежал от них, — Иван хлопнул себя по заду.
— А тут вот? — показал ушастый на темную полосу от плеча до лопатки.
— От землячка своего, что хлебушек прятал, — хмуро объяснил Иван. — Ладно, надоел! — Он встряхнул свою грязную, пропитанную потом тельняшку.
— Дядя Иван, возьмите мою, — предложил ушастый, — у меня запасная есть.
— Узенький ты больно, не налезет.
— Держи, сын полка! — и лейтенант кинул Ивану голубую трикотажную рубашку.
— Спасибо, товарищ лейтенант, охота в атаку чистым пойти. Сколько мы этой минуты ждали!
— Теперь мы его, стервеца, до Берлина погоним! — Пообещал пшеничноусый.
— Помните, ребята, как красная ракета — вперед! — сказал лейтенант и вдруг всхлипнул: — Господи, неужто дождались?!
Заверещал полевой телефон. Связной снял трубку.
— На линию огня! — скомандовал лейтенант.
И взвилась красная ракета…
Атака, в которую пошел взвод Ивана, растянулась на дни и недели. Бойцы одолевали одну линию вражеских укреплений за другой, забрасывали гитлеровцев гранатами, расстреливали из винтовок и автоматов, брали на штык,
И как они умирали! Расстрелянный в упор лейтенант продолжал идти на врага; убитый осколком в сердце, излившемся кровью сквозь гимнастерку, пшеничноусый солдат поднял немецкого артиллериста и задушил в воздухе. Как они убивали! Пропустив над собой тяжелый немецкий танк, Иван подорвал его гранатами; вчерашний консерваторский мальчик скосил автоматной очередью целый минометный расчет…
Против такого шквала невозможно было устоять — лопнула жила вермахта, началась повальная сдача в плен. Далеко не последним поднял руки командующий 6-й армией генерал-фельдмаршал Паулюс.
В доме умирающего Рахманинова Наталия Александровна разговаривала с врачом.
— Что я могу сказать? — Врач с профессиональной тщательностью вытирал полотенцем руки. — Это может наступить сегодня, завтра. Непонятно, как он вообще держался столько времени. Рак позвоночника скоротечной формы не дает таких отсрочек. Не-по-нят-но!..
— Что вы, доктор, — голос Наталии Александровны звучал будто издалека, — очень даже понятно.
Зазвонил телефон. Стройная, подтянутая, нисколько не потерявшаяся перед лицом смерти самого близкого и дорогого человека, Наталия Александровна сняла трубку.
— Что за люди!.. — пробормотал врач, складывая свой чемоданчик.
— Ирина? Не кричи так. Что-о? — Ты сама это слышала? Официальное сообщение? Девочка моя… — ясный голос дал трещину. — Я должна сказать об этом отцу, боже упаси, если… Все станции мира? Боже мой, какое счастье! А ну, повтори еще раз.
Она положила трубку, быстрыми шагами пересекла комнату и вошла в спальню Рахманинова. Дежурившая у его постели сестра тут же встала и вышла.
Рахманинов лежал на спине с закрытыми глазами. Заострившиеся черты предвещали скорый исход. Казалось, он спал. И Наталия Александровна заколебалась: стоит ли нарушать его сон, который может перейти в тихую безболезненную смерть, или же она обязана обречь его на последние содрогания жизни?.. Тихим, неокрашенным голосом, словно надиктовывая кому-то текст, она произнесла:
— Разгром немецких войск под Сталинградом… — Подождала и снова: — Разгром немецких войск под Сталинградом… — И опять: — Разгром немецких войск под Сталинградом…
И этот чуть слышный голос пронизал тьму, окутавшую сознание умирающего. Что-то дрогнуло в лице Рахманинова. Напряглись складки на лбу. Открылись глаза. Прояснели.
— Разгром немецких войск под Сталинградом, — не повышая голоса, проговорила Наталия Александровна. — Остатки шестой армии Гитлера капитулировали. Фельдмаршал Паулюс сдался в плен. Сталинградская битва выиграна Красной Армией. Говорят все радиостанции мира.