Река моя Ангара
Шрифт:
Везде плескалась и шумела вода, и временами мне чудилось, что дождь смыл палатку, поднял на волну и понес неведомо куда.
Обед стали готовить внутри, и у меня от копоти и керосинной вони мутилось в голове. Первые сутки палаточные жители подтрунивали над дождем.
— Прорвало небесную плотину, — замечал Серега, —
На вторые сутки тот же Серега, наматывая на ноги портянки, неопределенно буркнул:
— Мостки получше проложить не могли…
А на третьи сутки проклятья посыпались градом, и все они были адресованы начальнику коммунхоза. Его кляли и за то, что палаточный брезент не меняется, не чинится и протекает, что городок разбили в низком месте и вся вода, стекающая к реке, буквально затапливает его.
Особенно сильно шумела Вера. С ее лица не сходило брезгливое выражение, и она проклинала уже не только нерадивое начальство, но и тех, кто жил в теплых деревянных домах, спал под сухим одеялом и поплевывал на все капризы природы…
Дольше всех не высказывал своего отношения к дождям Борис. Вернее говоря, он больше других иронизировал над дождем.
— Ну и упрямый, гадюка, и не надоест ему поливать нас.
Или:
— Ох и скукота же! Заладил одно и то же, на одной ноте, хоть бы через сутки мотив менял.
На третьи сутки голос Бориса стал тяжелее, упрямей. Сунув руки в карманы, он ходил по доскам, переступая через таз и кастрюльки, подставленные под протекавшие в брезенте места, и ежился от сырости.
— Весело! И какой это олух царя небесного выдумал палатку? Привести бы его сюда хоть на час…
Здесь случайная капля, оторвавшись от потолка, падала ему за шиворот, и он, страдальчески морщился.
— Мерзость!
Лил дождь. Но работ на стройке он не прекратил. Борис приходил из тайги до нитки мокрый, мы с Марфой выжимали его одежду, развешивали у печурки, и он сидел в одних трусиках у огня, весь посиневший от холода. Однажды он пришел особенно не в духе и попросил Марфу:
— Давай скорее жрать. Помираю.
— Потерпи немного, — сказала Марфа, — наша очередь на печку после Кати.
Тут Борис не сдержался и выругался:
— Дожили. На печку — и то очередь. А чем угощать-то будешь? Умудрила что-нибудь?
— Ты ведь знаешь, Боря.
— Ох, скоро от этих консервов заворот кишок будет! Ни черта хорошего не везут, носороги!
Он сидел, сиротливо поджав коленки, смотрел в огонь, такой задумчиво скучный и притихший, что мне стало нестерпимо жаль Бориса. На его плечах застыли бугры мускулов, грудь тоже была крепкая, сильная, широкая, и на руках туго подрагивали бицепсы. Но почему-то я уже не завидовал этой мощи брата.
— Глупо, — сказал Борис, не спуская взгляда с огня, и пошевелил занемевшими пальцами ног. — До чего же все это глупо.
Я так и не понял, что хотел сказать брат, и, наверное, все бы тем и кончилось, он надел
— Мог бы и в доме жить, сам не захотел, — сказала она.
Вот и все, кажется, что было сказано, и ничего больше. Но этого было достаточно для Бориса. Он странно вдруг преобразился, задумчивость и печаль сразу исчезли с его лица. Он встряхнул длинными волосами.
— А как я должен был поступить? — Он все повышал голос. — С ребенком ведь она… Что я, не человек?
Я притих в уголке. Никогда не видел я брата таким.
— Человек, — пропела Марфа, но таким тоном, что всякому было бы ясно: не очень уж он стоящий человек.
— Марфа! — крикнул Борис, и лицо его исказилось от боли.
— Ну? Чего тебе?
И пошло, пошло. Если б даже у меня была память, как у счетной машины, не запомнил бы я всего того, что наговорили они друг другу. И кончилось все тем, что Борис вскочил с табурета и стал поспешно натягивать сырые штаны и рубаху, потом накинул брезентовую куртку, тоже насквозь пробитую дождем, открыл дверь — завизжал на проволоке кирпич, и где-то во тьме, за хлопнувшей дверью, зачавкали шаги по жидкой, расхлябанной земле.
Я сидел как оглушенный.
— Не хватало еще, — сказал дядя Федя, — все, кажется, было на месте, жили как люди, а тут на тебе… Неладно… — Он махнул рукой и ушел в свой закуток.
Вера, хранившая во время спора молчание, тоже бросила фразу:
— А чего он ко всему цепляется? Дай вашему брату слабину — на шею сядете.
Серега оказался менее многословным.
— Дураки, — бросил он, — делать больше нечего.
Марфа никому не отвечала, лицо у нее как-то странно застыло, губы сузились, поджались, и никак нельзя было понять, радуется она, что не отступила, не умолкла вовремя, или сожалеет об этом.
Ссорились в палатке довольно часто, и чаще всего тетя Вера с мужем. То он оставит в винном отделе магазина лишнюю десятку, то явится домой в полночь, но о том, насколько серьезно Борис поссорился с Марфой, я догадался только поздно вечером: брат не вернулся домой.
Вначале Марфа будто не обратила на это внимания, получше укрыла клеенкой от капель и дождевых струек книги, приготовила чай, прибралась. А потом я вдруг услышал за стенкой ее громкий шепот, всхлипывания и слова тети Поли:
— Не бойся, у товарищей обсушится… Не старый, ничего с ним не сделается.
Я не знал, как относиться к случившемуся. Конечно, Марфа права: куда лучше было бы жить в деревянном доме, но, с другой стороны, не следует особенно злить человека, мокрого и голодного, который четыре километра тащился по грязи с работы.
Ночью, просыпаясь, я слышал вздохи и всхлипывания Марфы: встала она с осунувшимся, побледневшим лицом. Борис не явился и на следующий день, и я слышал, как тетя Поля прошептала Марфе в своем закутке: