Река моя Ангара

Мошковский Анатолий Иванович

Уже поздно вечером в палатке, весь разбитый и горящий, стянутый какой-то странной натруженной болью, точно все тело было сплошной мозолью, вспоминал я, как мы пили на льду дымный чаи, как дотащили потом трос до берега, подняли на скалу и натянули — он поднялся, тяжело провисая над рекой. Я вспоминал,

как потом месили мы пять километров ноздреватый снег и грязь, и в лицо нам дул вешний ветер, хорошо пахнущий потом, солнцем и оттаявшей тайгой. Рядом, шурша брезентовыми куртками и стегаными штанами, шли взрослые, курили, на ходу вполголоса переговаривались. А я шел рядом с ними, шел, не разбирая дороги. Я не замечал, что в сапогах хлюпает вода, что ладони кровоточат, а спина так горит, точно меня прогнали сквозь строй и безжалостно исполосовали прутьями.

У палатки нас встретила Марфа.

— Ого, как вы загорели! — сказала она.

Борис и впрямь здорово загорел, обветрился, огрубел, и кожа на его лице шелушилась.

— И я тоже? — спросил я.

— И ты, — сказал Борис, — солнце-то одно, и работа одна.

— И то правда, — ответил я и подумал: а почему бы и в самом деле мне не загореть, как брату, не обветриться, почему бы и моим губам и щекам не шелушиться?

У палатки мы дощечками соскребли с сапог куски грязи, комья глины, перемешанной с хвоей, шагнули внутрь и стали стаскивать сапоги.

За стенкой слышались хохот и визг. Коська то мяукал, то пищал, как мышь, играя с котенком.

Борис раскрутил мокрые, сбившиеся портянки,

подвигал красными расплющенными пальцами, снял носки и тяжелые, тоже наполовину промокшие стеганые штаны, пинком оттолкнул все это к двери и стал переодеваться в сухое.

А я, уже в сухом и теплом, смотрел на Бориса с Марфой и думал: до чего же все может меняться в жизни! Марфа — разве теперь узнаешь ее? А Борис? Тот ли это Борис, каким был он всего каких-то десять месяцев назад? Да, наверное, и я мало похож на того, кем был.

И все это сделала, если разобраться, река, на которую мы приехали, холодная и быстрая река.

Я понял: главное, что нужно человеку в жизни, — это мужество. Оно нужно всем. Даже официантке в столовой и бухгалтеру в управлении, чтоб работать хорошо и честно, так, чтоб тебя любили. И чтоб понять эту простую и ясную истину, надо было приехать сюда, в эту непомерную даль, и все это увидеть, услышать, почувствовать.

Глянув случайно на тумбочку, я вдруг вспомнил о Колькином письме. Достав двойной лист бумаги в клеточку, я окунул в чернильницу перо и стал писать. Я описывал все, что видел и слышал за последний месяц, и даже звал его сюда — посмотреть на тайгу и сопки. «А река моя Ангара такая быстрая и красивая…» — бежало по бумаге перо. И вдруг я смутился и вычеркнул «моя». Можно подумать, что я родился и вырос здесь и считаю себя коренным сибиряком, выдумал — «моя»! Ничуть она не моя. Какой хвастун!

Я вычеркнул всю строчку, и вычеркнул так густо, что ничего нельзя было прочесть. Потом отложил письмо, вспомнил все, что было, поморщил лоб, махнул рукой и заново, уже твердо и бесповоротно написал: «А река моя Ангара…»