Река на север

Белозёров Михаил Юрьевич

Сколько стоило ей это признание? Он чуть не рассмеялся ее наивности.

— Так, — согласился он, рассматривая полицию. — Ну и что?

Его правда давно никого не интересовала: ни ее, ни сына. "Каждый сотни раз умирает в одиночестве, и только в редкие моменты, пока ты пишешь, воображаешь, что приобщен к "нечто", и получаешь удовлетворение, чтобы тут же вернуться на землю".

На берегу господин-без цилиндра бросил старухе монету и, засунув руки в карманы брюк и покачиваясь с носков на пятки, вступил с нею в диалог. Ветер вяло прошелся по верхушкам

пирамидальных тополей и донес обрывки матерных слов.

— Ай-я-яй! — догадавшись, произнесла Изюминка-Ю мстительно, резко наклоняясь вперед так, что в разрезе рубашки мелькнула грудь — коническая и крепкая, и она рассмеялась, словно соболезнуя его глупости. — Ты, наверное, думаешь, я с каждым ложусь? — Жужжащие нотки вырвались чересчур знакомо, чтобы он ничего не вспомнил или не представил. Она поведала, горько рассмеявшись: — Пошла по рукам...

— Перестань, — сказал он, невольно оглядываясь: не проговорился же он о сыне.

Публика была занята предстоящим скандалом с полицией.

— Хочешь, чтобы я тебе объяснила?

— Нет! — слишком поспешно возразил он.

Время выяснять отношения еще не настало. Давно ли он стал мастером этого. Влюбиться и любить — две большие разницы. Второе всегда связано с насилием над собой. Саския называла это импульсом. Он называл терпением — ведь даже с любимой женщиной ты неодинаков изо дня в день, словно подсматриваешь тайком за собой: а не разлюбил ли и сколько в тебе еще этого осталось. Потом неизбежно наступала великая печаль без всяких символов. Женщины, чьи тела ты ласкал, становятся тенями, пускай даже наполненные кровью и плотью, даже против воли — живыми тенями, потом ты уходишь и чувствуешь себя опустошенным, плоским и, слава богу, не ущербным, а — убитым, разрезанным на куски, но только не ущербным. С некоторого времени он боялся этого, собирая в себе то, что было потеряно в бесплодной борьбе. Слишком много времени на это тратишь и слишком много сил.

— Хочешь, — спокойно произнесла она.

— Нет, — еще раз возразил он.

— Это я затянула тебя в постель. Я, а не ты. Я еще кое-что скажу... — Она быстро вдохнула воздух, но замолчала.

Если бы это сделал он, у нее было бы оправдание собственной ярости.

— Ерунда! — произнесла она для самой себя.

Он закрыл глаза и посидел, покачиваясь в такт мелким ударам волн о борта.

— Ерунда... — согласился без энтузиазма.

Они словно сговорились. Она радостно засмеялась. Он боялся, что она начнет о сыне, и тогда у него не будет сил здраво рассуждать, тогда это действительно будет конец. "Я ее просто ревную, — понял он вдруг, — просто ревную!.." Он почувствовал в себе что-то новое или давно забытое, даже чуть-чуть приятное, словно обнаружил в кармане давно забытую вещицу.

— Какой же ты, какой же ты... — воскликнула она. — Свежеиспеченный, как булочка...

У нее был талант к сравнениям, и она явно била на чувственность.

Он поднялся. Баржа от носа мелко расплескивала воду. Мальчишки на сваях удили рыбу. Господин-без цилиндра напяливал на нищенку свой картуз.

Дома со слепыми глазницами окон казались вымершими, и он вспомнил, что в этом районе регулярно проводятся облавы, потому что с этих мест начинались окраины и оппозиционеры где-то здесь устраивали свои базы.

"Я просто осторожный", — словно в оправдание, подумал он и ушел.

За соседним столиком утихомиривали пьяницу.

— Все! Все они!.. — кричал, вырываясь, человек.

Иванов спустился вниз. Двое полицейских стояли на пристани и разговаривали с вахтенным матросом.

— Сегодня в семь "Боруссия" из Дортмунда... и "Динамо" из Москвы... — услышал Иванов, проходя мимо.

Полицейские зачарованно слушали. Чувствовалось, что им не хотелось подниматься на борт.

— ...счастливчик, — говорил один из них, — а нам только ночью сменяться.

Выцветшая форма сидела на них мешком. Ботинки из свиной кожи превращали дежурство в пытку.

— У нас поступила команда восемь.

— Что это такое? — спросил вахтенный. Иванов прислушался.

— Усиленное патрулирование с досмотром багажа и личным обыском...

— Ну, тогда начнется произвол, — вздохнул вахтенный.

— Тебе нечего опасаться, — сказал один из полицейских, — скажешь, что знаком со мной. — И многозначительно подмигнул.

— Понял, — сказал вахтенный, — спасибо...

Двое в выцветшей форме незло рассмеялись.

Публика с нижней палубы перебиралась наверх, где становилось не так жарко, и в баре стало просторнее. Несколько человек в широких брюках и светлых рубашках, подстриженных в городских салонах, — "произвольные труженики" — вид как у официантов, и пара сомнительных личностей с угрюмыми, серыми лицами — "синяки", узнавали друг друга по знаку правой руки, — те и другие пьющие джин из стаканов.

— ...от запаха я блюю.

— Как я тебя понимаю, саму жаба давит...

Кто-то бил себя в грудь. Кто-то расчувствовался и проникновенно плакал:

— Мне это противоречит! Понимаешь!

— Я и после пяти стаканов как стеклышко...

В углу с женщиной сидел знакомый художник. Иванов кивнул. У женщины была потрясающая фигура и абсолютно глупое выражение лица, на котором написано было ожидание поклонения. "Она этим и берет", — мельком решил он.

— А я и говорю, не носить же мне вечно с собой презики!

— Ну да, ну да... — художник конфузливо соглашался.

— Нет, ты меня не понял! — бросила она ему и улыбнулась Иванову.

Не хватило денег, и он, загораживаясь плечом так, чтобы не было заметно, сунул пакетик с травой.

— Момент, — произнес бармен, ловко и без удивления накрывая пакетик ладонью.

Они сразу поняли друг друга. Сходил куда-то и, вернувшись, отсчитал сдачу:

— Приходите еще, будем рады.

У бармена был седой жесткий чубчик, разбитые кулаки и скупые, отточенные движения боксера. Веко на правом глазу у него было полуопущенным, и от этого он чуть приподнимал голову, когда смотрел на собеседника. Глаз казался безжизненным и тусклым.