Река убиенных
Шрифт:
«Значит, опять к “ним”… — подумал Розданов, вдыхая эти запахи и прислушиваясь к шуршанию еще не успевшего покрыться желтизной камыша, к легкому поскрипыванию подступающего к самым окопам ивняка. — А ведь здесь ты среди своих. В русских окопах. И перед тобой окопы германцев. История словно бы вывернула сама себя наизнанку, представая перед тобой в совершенно ином, каком-то давно забытом отражении. Хотя… для этих “обмоточников” ты “свой” лишь до тех пор, пока кто-нибудь из них не догадается, кто ты такой на самом деле. А догадавшись… с каким удовольствием они поставят тебя к стенке!»
Да, Розданов понимал, что не так-то
Поручик пришел на эту землю, вернулся на нее, будучи уверен, что в нем все еще жива ненависть к красноармейцам как к врагам; что каждый шаг по этим нивам будет отмечен жаждой борьбы, жаждой отмщения.
Но вот они, эти красноармейцы, перед ним: плохо обученные, скверно обмундированные, несытно накормленные и уж совсем нищенски вооруженные. Они зарываются в выжженную степь, устилают могилами берега каждой речушки, пытаясь противостоять невиданным по численности и крепости брони танковым ордам немецкой армии и все еще плохо представляя себе, какая же в действительности силища надвигается на них. Возможно, этот, как и много других боев, они проиграют, но саму войну они проиграть не могут. Где-то там, на немыслимо огромных просторах Российской империи, силы германцев иссякнут. И весь вопрос заключается в том, появится ли к тому времени третья сила — сила новой, некоммунистической России… которая готова будет и сумеет возобладать над подорванными силами коммунистической и фашистской империй.
Проходя по полуобвалившемуся окопу, переступая через ноги уставших от жары и трудов русских солдат, он с тревогой и покаянием думал о том, сколько же крови — родной, русской крови — должно быть пролито, сколько жизней погублено, сколько городов сметено с лица земли, чтобы он, поручик Розданов, наконец почувствовал себя отмщенным! Да и кому он, собственно, мстит? Этим забитым пропагандой, запуганным энкевэдистскими чистками, раскулачиванием и прочими репрессиями сельским мужикам?
«Уж лучше было погибнуть где-то там, в лесу, чем оказаться вражеским лазутчиком в русских окопах, где любой солдат готов умереть, но не пропустить германца на свою землю, — мрачновато размышлял Розданов. И размышления эти были с горьким привкусом спасения, купленного на сребреники Иуды. — Если бы я оказался у красных в такой роли во времена Гражданской войны — это было бы понятно, естественно, продиктовано самими обстоятельствами, самим ходом истории моей страны и моего народа. Но ведь сейчас эта история приобрела совершенно иной излом…»
На той стороне Днестра в полнеба расползалось багряно-черное зарево, очевидно, доставшееся красным от очередного налета штурмовиков «люфтваффе». Впрочем, не исключено, что поджигали сами красные: дабы не досталось врагу.
«И теперь, находясь здесь, я должен вступать в сговор с гитлеровским лейтенантом, этим провинциальным мерзавцем, чтобы помог мне вернуться в стан вермахтовцев, помог снова стать врагом, снова, в который раз, предать… Хотя, пардон, — вдруг остановил себя Розданов. — Тогда, в рядах белого движения, я никого не предавал. Никого. Ибо тогда я оставался верным офицерскому долгу. Пусть большинство народа тянулось
С этой облегчившей его душу мыслью Розданов и подошел к открытому чуть позади окопов и накрытому сверху бревнами и ветками санитарному окопу-полублиндажу, в котором в тени-прохладе молился, ожидая своей участи, немецкий лейтенант.
— Как служба, Лозовский? — с наигранной бодростью поинтересовался у часового.
— Страшновато… Скорей бы уже… — поднялся ему навстречу дезертир, тоже пристроившийся было так, чтобы толика тени досталась и ему. — Что немец, что я. Оба ждем, когда за нами придут.
— Что в этом странного? Обычные ощущения дезертира и пленного.
— Ты-то сам кто? — оскорбленно проворчал Лозовский. — На мне хоть крови нет.
— Этого мы пока не учли. Спасибо за напоминание. Прежде надо было «повязать» кровью. Закон любого преступного сообщества. Ведет себя наш германец как? — не стал дальше подбрасывать поленья в огонь Розданов.
— Смирился. Но сюда этот приходил, Семенюк, или как там его. Ну, тот, в присутствии которого лейтенант учинил пленному допрос. Пришел, поговорили. И, сдается, заподозрил он что-то. Все допытывался, откуда родом наш лейтенант, почему так хорошо знает немецкий.
— Заподозрил, естественно. И кто бы на его месте не заподозрил? Если Штубер — обычный красноармейский лейтенант, то почему так хорошо владеет германским? А если так хорошо владеет, то почему в окопах на передовой, а не в штабе, не в разведке? Ну а ты что?
— Сказал, что лейтенант — бывший учитель немецкого.
— Гениальная мысль.
— Но парень все равно чует что-то неладное. И вроде бы уже поделился своими страхами еще с двумя солдатиками.
— Видел-видел… Он и возле старшины ошивается. Придется успокоить этого провинциального мерзавца вечным упокоем.
— Сам смерти ищет, сам, — прошептал дезертир, испуганно крестясь.
— Ладно, покарауль здесь вблизи. Теперь я с этим лейтенантом сам потолкую.
Пленный уже понял, что речь идет о нем, поднялся и бледными трясущимися руками поправил китель, застегнул верхние пуговицы.
— Только не нервничать, господин лейтенант, — упредил его вопрос Розданов, перейдя на немецкий. — Перед вами тоже лейтенант вермахта. Из русских, естественно.
— Хватит с меня ваших спектаклей! — вдруг взорвался пленный. — Я требую, чтобы меня судили! Или отправили в тыл! В комендатуру ближайшего города. Я голоден. Взяв меня в плен, вы обязаны позаботиться о моем содержании. О содержании, достойном офицера.
39
Еще добрых две-три минуты Розбах высказывал свои яростные претензии, угрожал, что пожалуется на их лейтенанта русскому командованию, что очень умилило поручика; а еще он требовал пищи и воды; наконец, попросил пистолет, желая «покончить с жизнью, как подобает офицеру рейха».
И все это время Розданов терпеливо, молча выслушивал пленного, сдерживая вполне естественное желание изо всей силы съездить ему по худой, продолговатой, как у состарившейся гончей, морде.