Река Великая

Николаев Максим

С коробочкой от печенья он вернулся в сени.

– Сколько тебе?.. Держи, – не дожидаясь ответа, святой отец засыпал в оттопыренный карман разгрузки чуть ли не половину содержимого коробки.

Шкарин не помнил, как оказался в вонючем фургоне. Только, как к Оксанке за бодягой шел. Проснулся в машине. Ехали минут двадцать. На дворе с синим фонарем его встретили трое. Еще бы чуть, и он даванул молодого, а за ним и усатого, но усатый раньше подлетел с кистенем. На конце цепи у кистеня была не гирька, а шар с шипами, как у древних рыцарей в кино.

Во второй раз Шкарин

очнулся уже под землей. Параши в камере не было. Под сортир он приспособил дальний угол от спального места, и уже скоро перестал замечать вонь. Тепло давал электрический обогреватель. Шнур удлинителя уходил по стене в отверстие в потолке, до которого узник доставал головой.

Миска!.. Корыто!.. Миска!.. Корыто!.. Голос каждый день был не тот, что вчера, но слова – одни и те же. На вопросы, которые он задавал, снаружи не отвечали. Корыто!.. Миска!.. Шкарин подавал ее через узкий проем в двери и получал назад с несколькими разваренными в кашу рыбинами. Таким же способом пополнялся в корыте запас сильно разбавленной теплой бодяги, которая была здесь вместо воды. Шкарин как-то пробовал не пить, но печень после алкоголя требовала жидкости. Он продержался несколько часов, дольше не смог.

Рыбу не чистили. После еды на бетонном полу он оставлял чешую и кости вместе с вареными кишками, которые выковыривал на ощупь. Бывало, что Шкарин засыпал прямо в этой грязи, но чаще находил в себе сил доползти до соломенного лежака.

За кирпичной стеной в соседней камере томился в первые дни какой-то рыбак. К тому времени, как Шкарин попал сюда, он уже словил белочку: гонял чертей, звал жену Алену, детей, срывался на плач. Только однажды Шкарину удалось докричаться до него. Он спросил рыбака, как тот попал сюда, а тот в ответ начал базарить про каких-то страусов. Потом его увели. С тех пор тишину только раз в сутки нарушали шаги и голос стражника за дверью.

Алюминиевая кружка у него в руке такая же, как была на Серёдкинском строгаче, и даже вмятина на том же левом боку. Сегодня пойло крепче, он чувствует это по запаху. Вдобавок к спирту – еще что-то неприятное, травяное. Он вспоминает про горячего рыбака за стеной и выливает жидкость обратно в корыто.

Под головой у него скатка из куртки, задубевшей от телесного жира и пота. Шкарин на боку ковыряет ногтем щербину в цементе между кирпичами до тех пор, пока не забывается тяжелым сном, в котором видит фонтан с прозрачной водой. В фонтане плещутся голые бабы с рыбьими хвостами и огромными сиськами.

Его будит звук отпираемого засова. Пленник не открывает глаз и старается дышать ровно, как спящий. Скрипят нерасхоженные петли. Двое подходят к матрасу. Глаза у Шкарина слезятся от резкого света фонаря.

– Вставай!

Юльки Котовой батя, что ль? Голос его. По синьке старый чухан дважды вламывался к ним с матерью в хату. Зарежу! Зарублю! Падла! Убийца!.. По факту, яиц Котову не хватило даже на то, чтобы дать ему хоть раз в морду как следует. Шкарин только щерился на него, а чухан бесился от этого еще больше.

Когда слезы прошли, он понял, что обознался. Над ним стоял не Котов, а усатый, который встречал его во дворе. В руке он сжимал знакомый кистень, а из одежды на нем был только

плащ с блестящей застежкой на груди. Молодой был вместе с ним, совершенно голый. Он держал фонарь. Впервые Шкарин смог оглядеть свою крохотную загаженную камеру. На вид она оказалась еще меньше, чем на ощупь.

Шкарин послушно встал и повалился обратно на тюфяк с соломой, изображая пьяного. Полежал. Попробовал еще раз, и снова мягко упал. Его насильно подняли и подмышки поволокли к выходу. Из коридора, куда выходило несколько закрытых дверей, они втроем поднялись в ледяное помещение, где на полках стояли ящики с замороженной рыбой.

Через лабиринт стеллажей его вывели на двор, где толклось еще несколько мужиков, все – голые и бородатые, кроме единственного пацана с мясистым и безволосым, как у бабы, телом.

С пленника содрали одежду и запихнули в деревянное корыто с холодной водой. Пухлый пацан взял губку, опустился на колени перед корытом и начал драить ему кожу. Остальные зырили молча.

Шкарин дал закончить очередное издевательство над собой, выбрался из воды с помощью чужих рук и не глядя лягнул в том направлении, где стоял усатый с кистенем. Почувствовал, что не промазал. Его пытались схватить несколько рук, но он четко сработал локтями и побежал к частоколу.

Топот. Вопли за спиной. Опередив погоню на долю секунды, он повисает на двухметровом заборе из бревен. Подтягивается. Перебрасывает тело на другую сторону и катится вниз по колючему бурьяну.

Свет фонаря на столбе сюда не доходит. Ночь безлунная. Только по запаху он понимает, что рядом река. По траве и камням ощупью добирается до берега и на четвереньках входит в воду.

Дна уже нет под ногами. Беглец гребет изо всех сил наперерез течению. По черной глади шарят лучи фонарей. Он не видит в темноте летящего камня, но слышит плеск воды. Потом еще один, совсем близко. С третьей попытки метателю улыбнулась удача. Шкарин не успел почувствовать боли в затылке, но перед тем, как погрузиться в холодную влажную черноту, расслышал над ухом тонкий омерзительный свист.

Его пальцы пахнут ладаном, даже навоз не перебил аромата. С полным ведром Геннадий выходит из сеней на скрипучее крыльцо. Малек уже перед ним. Ясно, чего хочет, шебутной. Геннадий поднимает ведро вровень с грудью, и так несет до теплицы. Всю дорогу Малек вертится у ног и просительно виляет хвостом.

В самодельной теплице на фундаменте из старых просмоленных шпал его дожидается Мария. Геннадий вытряхивает ведро на гряду. Пес тут как тут.

– Тьфу! Навозник! – В сердцах жена взмахивает граблями вслед довольному Мальку, который с полным ртом навоза с червями несется из теплицы на огород. – Ген! В последний раз они у тебя в подвале зимуют! Чем хлев хуже? Тепло!

– Не так тепло. Им особый температурный режим нужен.

– Свекла твоим навозом уже провоняла вся! И картошка!

– Помыть что ль сложно?

Они с Матюхой как раз собрались пойти проверить сеть на ночь, да тут Машка пристала со своей грядкой. Матюха вызвался идти один, но без взрослых к Великой его не пускали. Он расплакался. Мать с бабкой стали на него ругаться и совсем довели до истерики. В конце концов не выдержала Дашка, бросила свою математику и потащила брата к реке с таким грозным лицом, как будто задумала утопить.