Река Великая
Шрифт:
– Любава! – Благозвучно проревел в третий раз ангел.
В груди у Любавы всколыхнулось незнакомое и возвышенное чувство. Она постояла еще немного, набираясь решимости, и, набравшись ею, шагнула к свету.
IV. Апрель
– Хлебца мне, Надюш. Да батон… – Под расцарапанным прозрачным пластиком на вкладыше кассовой тарелки нарисованы зеленые купюры веером: пятьдесят, сто, двести долларов, всё крупный номинал. Алена Семенова отсчитывает монеты из отделения для мелочи в
– Потом занесешь, – подсказывает Надька Прилуцкая. – Или батон не бери вон.
Крыша богатого дома Прилуцких торчит из-за глухого забора, в который вмонтирован деревенский ларек. В 90-е годы ларек стоял в Пскове на одной из автобусных остановок. Теперь вместо жвачки, пива и сигарет на полках – пищевые товары первой необходимости: соль, сахар, крупа, хлеб, булка, да по два вида печенья с конфетами.
– Може, на следующей неделе, если…
– На следующей, так на следующей, – с недовольной миной обрывает Надька и спрашивает: – Тебе, Ален, доплату в собесе назначили?
– Документы приняли. Срок рассмотрения у них – сорок дней. С голоду быстрей помрешь, чем подачки дождешься. Да и деньги такие, что только на хлеб и хватит. Без батона, – Алена озвучила сумму, которую ей насчитали в собесе, Прилуцкая закачала головой. – А одежда?! А вещи?! В этом году, вместо одного, троих в школу собирать!
– Может быть, тебе в какую-нибудь благотворительную организацию обратиться? «Верочка» есть в Пскове, не слышала? Православный фонд. Деньги с вещами от верующих получают, помогают многодетным и матерям-одиночкам. Директор – священник из Ольгинской церкви на Новом Завеличье. Серьезный. Там же, в церкви, у них и офис.
– Я про них передачу в том месяце видела и тоже подумала, – призналась Алена. – К отцу Власию посоветоваться пошла. Он говорит, что у всех этих Христа ради благодетелей принцип простой: на, Боже, что нам негоже. А «Верочка» вдобавок к каждой распашонке сраной еще десять моралей приложит, так прямо и сказал. Фотографии всех, кому помогают, в интернете выставляют. Еще про священника, директора ихнего, рассказал, что в тюрьме он раньше служил.
– И что с того, что служил? Так говоришь, будто сам сидел! Власия нашего, как ни послушай, в городе все священники – один другого хуже. А сам-то!
– Ну, может, и правда, съезжу. Только вот что думаю… – Алена не договорила и обернулась к улице.
По расхлябанной дороге к ларьку шлепала в калошах Любавка из Ящеров с плетеным лукошком. Одета она была в простенькое бежевое пальто, на голове – серый платок.
Семенова прищурилась:
– Родила никак?
Хозяйка ларька высунулась в окошко:
– Родила.
Когда Любава подошла, она натянуто улыбнулась:
– Мальчик? Девочка?
– Мертвенький родился, – ответила староверка без выражения.
– Прости, – Прилуцкая теперь тщетно пыталась состроить трагическое лицо, но Любава даже
– Латвийского, пожалуйста, две буханки и батон горчичный.
Надежда сняла с полки и протянула ей одну за другой буханки через окошко, потом достала откуда-то снизу булку в прозрачном пакете.
– А батюшка Власий, вы не знаете, в храме у себя?
– Не видала. А зачем тебе? – Надежда неторопливо отсчитывала сдачу.
– Меда для Никитки наш Невзор велел ему передать.
– Так ступай сразу к Ерофеевне, тебе до церкви отсюда – через всю деревню идти.
– Я к нему лучше.
Любава поблагодарила ее, сложила снедь в корзинку и пошла дальше по дороге, как указала ей Надежда.
– Только для староверов этот хлеб дорогой вожу, – сказала Надежда вполголоса, глядя Любаве вслед. – Остальные, кто ни придет, мирожский берут. Да Ерофеевна багет еще покупает по праздникам. Раньше хоть с Волженца да с Атак зимой по реке ходили, а теперь у них «Пятерочка» своя рядом. Хоть павильон закрывай.
Во всей деревне только Прилуцкие называли павильоном свой ларек, который достался им в свое время от городского коммерса. Коммерс был Борисов товарищ по дивизии, тоже офицер. Друзья у них все такие, как на подбор, с простыми не водятся: ни он, ни Надька с тех пор, как из Лаптевой Прилуцкой стала.
Когда еще закон разрешал, они и пиво с водкой здесь пытались продавать, но только всё равно к Ерофеевне местные за самогоном бегали, они и забросили. Ясно, что Ерофеевна мужиков спаивает, да хоть недорого, и не травится никто. Вон Пиявино взять: Бог знает, что за спирт такой им завезли, что теперь всей деревней желтые ходят, соседи одуванчиками за глаза зовут.
– Второй год уже, считай, на бензин работаю, – жаловалась Надька. – Что есть бизнес, что нет.
– У твоего Бориса зато военная пенсия, а не минималка, на двоих хватит, – Алена отвернула взгляд к улице. Староверка в платке уже поравнялась с забором Дубенков, за которым сиял свежей краской цвета яичного желтка стариковский домишко.
– С Богуславом они двоюродные брат с сестрой, зато и дети мертвые родятся. В нашу молодость вон и Елдичи были, и Сварожичи, а теперь на всю деревню три фамилии. А изб-то сколько осталось? Шесть? Семь? Глядишь, так и выродятся скоро.
– И дай Бог! – Со злостью прошептала Алена. – Может, и не при чем тут Богуслав? Когда Любавка к Родичам в дом перебралась, ему лет четырнадцать было. Нужен такой взрослой девке?
– Да мало ли! В старину все рано женились, и не по любви, а по сговору между родителями. Они же у себя обычаи блюдут.
– Михалапа, отца Святовита, вспомни: с двумя сестрами жил.
– Говорят, что младшую Сияну он уже беременной взял. Будто от цыгана заезжего…
– Видал кто цыгана этого? – Алена не смотрела на Прилуцкую и взглядом еще провожала староверку. На ее глазах за желтым домиком девушка свернула к реке.