Река Времени
Шрифт:
– Да, Николай Григорьевич, жизнь тебя изрядно побила, однако, самое главное то, что живой ты остался и за это тебе надо сказать спасибо, прежде всего себе.
– В каком смысле себе? – Удивленно вскинул брови Башмаков.
– А в том смысле, что, жить-то ты хочешь, али нет? – Ответил вопросом дед.
– Конечно, хочу. – Кивнул учитель. – А причем здесь это?
– А притом, милай, что если человек хочет жить, то он и смерти в морду плюнет, лишь бы себе еще времени отмерить. Вот ты же от вояк убег? Убег! А мог бы и руки поднять, сдаюсь мол. От собак убег? Опять же убег! А мог бы забиться в угол
4
Башмаков испытал чувство искренней благодарности к человеку, который слушал и понимал его. В жизни учителя таких людей не было никогда и сейчас, сидя в темном доме, стоявшем посреди заброшенной деревни, он впервые за свое существование был счастлив. Счастлив тем, что его не оттолкнули как отверженного, накормили и стараются понять его жизнь и помочь душевным словом и добрым наставлением.
– Скажи-ка мне, Николай, ты как дальше жить-то думаешь, по правде али по совести? – Этот вопрос ввел Башмакова в ступор.
– Как это? – Не понял он.
– А так, что ежели по правде, то честный будешь во всем, даже если старуха с косой будет рядом стоять, то правду не утаишь, но, что-то ценное потеряешь: друга или товарища, или сам жизни лишишься. Потому как правда иногда, дороже всего на свете бывает. Ну, а если по совести, то, сердце тебе само подскажет, где надо правду сказать, а где ее и утаить можно.
– Утаить, это значит соврать? – Полуутвердительно-полувопросительно поинтересовался Башмаков.
– Э, нет. – Мотнул головой старик. – Утаить, это значит не сказать всей правды. Иногда бывает надо утаить, что-то маленькое, чтобы не случилось большое несчастье, так-то Николай.
Фитиль мерцал неверным, тусклым светом, по стенам комнаты плясали две человеческих тени, шел неторопливый, степенный разговор.
– Я буду стараться жить по совести, – сказал Башмаков, – хотя это будет и нелегко.
Дед встал, подошел к серванту и, открыв его, извлек оттуда холщовый мешочек, затем он взял газету, лежавшую на серванте и сел к столу. Старик оторвал от газеты полосу, развязал мешочек и извлек из него щепотку видимо табаку.
– Подымишь? – Спросил он Башмакова.
– Нет, спасибо Степан Васильевич, я не курю.
– Молодец. Ну а я подымлю, табачок то, он хорошо ум проясняет.
Скрутив из газеты длинный кулечек, дед согнул его пополам так, что в результате его манипуляций получилась козья ножка, старик насыпал в нее табак. Покрутив ее в пальцах и примяв табак, он, поднес ее к фитилю, когда бумага загорелась, дунул на нее и, потушив огонь, раскурил табак. Башмаков, не будучи курильщиком, закашлял от табачного дыма. Вокруг деда расплылся табачный туман, и из него раздался его голос:
– Скажи-ка мне, Николай, как тебя называла жена?
Башмаков замялся, но все-таки решил, ответить как есть, хотя и ждал, что старик будет смеяться над его прозвищем. Но тот, услышав ответ, даже не улыбнулся.
– Однако не уважала она тебя. Негоже человеку жить под кличкой, словно собака какая – старик задумался на минуту и произнес:– Если человек позволит, чтобы с ним обращались как с собакой, то он всю жизнь будет хвостом махать. Люди встречают по одежке, а провожают по
Старик замолчал, попыхивая козьей ножкой. В наступившей тишине слышалось лишь потрескивание фитиля. Наступило молчание, и Николай задал вопрос, давно мучивший его.
– Степан Васильевич, а вы здесь давно живете? Как называется эта деревня и вообще, что здесь случилось, где все жители?
–А ты что же, ничего не знаешь?– Ответив вопросом на вопрос, встрепенулся дед, и, получив в ответ отрицательное движение головы Николая, произнес:
–Значит, моя пора пришла рассказывать, – усмехнулся дед. – Ну, слушай.
Глава 5
1
За окном стояла непроглядная ночь. В поле, за деревней, послышался чей-то вой, начавшись с низкого тона и перейдя на высокую ноту, он тоскливо разносился по окрестностям. Легкий ветерок разговаривал с листьями деревьев, которые как будто с тихим шепотом общались между собой. Где-то в деревне раздался дикий кошачий вопль. За фермой, вдалеке, на ночном небе возникли всполохи молний, еле слышно забурчал гром. Начал моросить робкий дождик. В воздухе появился запах озона, казалось все вокруг наэлектризовано и только и ждет, чтобы разрядиться. Ветерок стал усиливаться, листья на деревьях уже не шептали, они громко обсуждали предстоящую грозу. Дождик, вначале тоже шедший почти неслышно, решил не отставать от ветра и постепенно начал прибавлять напор. Гром уже был отчетливо слышен, разряды молний начали освещать поле за фермой. К деревне приближалась гроза. В единственном обитаемом доме в деревне, тускло светились окна.
– Как называется эта деревня, не знаю, потому, что сам я нездешний. Живу здесь уже давно, уже и счет времени потерял. Ты, Николай, слышал что-нибудь про Чернобыльскую аварию?
– Конечно, слышал, – ответил учитель. – Так ведь это же было очень давно. Я, конечно, не следил особо за теми событиями, да ведь и в Чернобыльской зоне отчуждения люди не живут, – полувопросительно-полуутвердительно спросил Николай.
– Не живут, говоришь? Хе-хе, – опять то ли покашлял, то ли усмехнулся дед. – А я кто же, по-твоему, не человек что-ли?
– Так ведь в той зоне отчуждения жить нельзя, там же радиация! – Протестующе ответил учитель.
– Почему же нельзя, живут люди. Я вот, к примеру, в этой деревне давненько обосновался. Поначалу сюда многие местные жители вернулись, а те, кто нездешний был, как я, просто в пустых домах жили. А куда, скажи мне, людям было податься на Большой земле? Особенно старикам, у них там ни родных, ни близких, вот они и вернулись домой. Дома то оно все легче. Сначала нас было двадцать семь человек, которые вдвоем старик со старухой, которые и поодиночке, однако все друг другу помогали, чем могли да как могли. Я вот был самым молодым, это сейчас мне годков с лихвой, а раньше то… – Старик, попыхивая табачком, помолчал и продолжил, – Я ведь до аварии, в Припяти жил, в институте работал, старшим лаборантом, – и, увидев опешивший взгляд Николая, сказал: – Да-да, Коля, а ты думал я вот таким деревенским дедом всю жизнь и прожил?