Рекламная любовь
Шрифт:
Турецкий отмотал пленку, нажал «пуск». Оба внимательно слушали чуть приглушенные пленкой мужские голоса. Вот голос Турецкого:
Вопрос: Кстати, вы, конечно, знаете, что два месяца тому назад на Трахтенберга уже было совершено покушение?
Ответ: На Трахтенберга?
Вопрос. Ну да… Взрывчатка также была в его автомобиле. Взрыв произошел, когда Трахтенберг находился в нем. Все так же.
Ответ. Так же?
Вопрос: Ну… Не совсем так. В первом случае взрывпакет был прикреплен к днищу. И пострадал Малашенко, охранник Арнольда. Но во втором-то погиб
Ответ: Думаю, что и в том, и в другом случае пострадал тот, кто должен был пострадать.
В о п р о с: То есть… Вы считаете, что первый взрыв был предназначен охраннику? Мы знаем, что пострадавший был рядом с Трахтенбергом на протяжении более десяти лет. То есть должен был пользоваться его неограниченным доверием. Это что же, Арнольд его наказал?
Ответ: Заметьте, не я это сказал.
Вопрос: Но за что?
Ответ: Батенька, вы слишком много задаете вопросов. На которые…
— Ладно, хватит, — остановил запись Турецкий. — Ну что? Ты на что обратил внимание? — словно сверяясь со своим впечатлением, спросил он приятеля.
— На то, что, во-первых, он тебе постоянно отвечает вопросом на вопрос. Это, правда, принято в еврейских семьях.
— Артеменко-то каким боком?..
— Я шучу, Санечка. Главное, он ясно дает понять, что все не так просто с этими двумя взрывами.
— Вот именно! Прямым текстом! Что же получается? Трахтенберг устроил взрыв, предназначенный охраннику? Причем мы видим абсолютно схожий почерк: четко направленный взрыв, кумулятивное взрывное устройство. Просто снайперские взрывы, ей-богу! Словно исполнены одними руками. Или одной командой. Но со слов Артеменко, Трахтенберг наказал своего охранника. Получается, что Трахтенберг хотел убрать Малашенко руками подчиненных, так, что ли?
— Может быть. Но, в конце концов, бывшие гэбэшники сидят в охране не только Траха. В команде его конкурентов такие же ребятишки парами ходят. И методы у них могут быть одинаковые. Возможно, что и первый взрыв предназначался Траху, но ошибочка вышла. Которую через пару месяцев исправили. Говорил же Артеменко про марку «Горбань». Что они не поделили?
— Это нам Олег Левин расскажет. Жду его с минуты на минуту… Во всяком случае, немедленно следует разыскать Малашенко! Я уже распорядился на этот счет.
В этот момент в дверь просунулась коротко стриженная голова оперативника Фонарева.
— Входи, — махнул ему рукой Турецкий.
Шура вошел. По комнате поплыл запах алкоголя.
— Это что еще такое? Ты пьян, что ли? Ты где был? — изумился Александр Борисович.
— Пиво с мужиками пил, — вставил Грязнов.
— Нет, Александр Борисович! Я был на задании! У родственников погибшего водителя Шатрова.
— А почему от тебя спиртным разит?
— Так поминки же! Оказывается, Шатрова сегодня хоронили.
— Хорошо устроился! — покачал головой Александр. — Специально, что ли, такой день для визита выбрал?
— Не, они мне сами назначили… Хотели, чтобы и я помянул.
— Больше некому, что ли? Садись давай. Отчитывайся. Раз уж на поминки попал, спецназ-то видел? Я имею в виду охрану.
— Не-е! Те на джипах приехали, деньжищ матери сунули,
— Под протокол?
— Не, не стали бы они под протокол. Я ж их разговорить хотел…
— Разговорил? — строго спросил Турецкий.
— Ну, в общем, да.
— Информацию принес какую-нибудь?
— Ну, в общем, нет.
— Так за каким чертом ты там сидел? — взревел Турецкий.
— Ну не совсем, чтобы не принес… Они, конечно, про заказчика преступления ничего не знают. Вообще, Николай говорит, что покойный брат, водила Трахтенберга, никогда ничего о своей работе не рассказывал. Что вся эта работа была обставлена с жуткой секретностью. Якобы Шатров давал подписку о неразглашении и все такое… И проговорился Николай, что Трахтенберг жутко боялся покушения. Что Семен, мол, никогда заранее не знал, куда ехать за шефом: то ли домой, то ли в офис, то ли в его публичный дом.
— Как-как? Куда? — изумился Турецкий.
— В публичный дом.
— Это что же, он по девкам публичным ходил? — не поверил Грязнов.
— Нет! Это прозвучало так, что, значит, дом терпимости принадлежал самому Трахтенбергу. Жена брата, она болтливая такая хохлушка, да еще и выпила…
— В твоей компании, — не удержался Турецкий
— …Так она прямым текстом подтвердила, что, мол, был у Траха— это они его так называли, публичный дом. Она еще добавила: «что там эти девчонки из телика».
— Из какого телика?
— Я-то откуда знаю! Этот брат покойного, он так потом распсиховался, что я еле ноги унес. Чуть диктофон не выронил!
— Так ты с диктофоном был? Запись сделал?
— Ой! Забыл совсем! Вот же она!
Фонарев полез в карман, извлек черную пластиковую коробочку.
— Ну ты, Шурка, даешь! — только и вымолвил Турецкий. — Включай!
— Сейчас, сейчас, Сан Борисыч, — засуетился Фонарев.
В комнате установилась тишина. Все трое пододвинулись к диктофону.
— Что там за музыка? Не слышно ничего! — злился Турецкий.
— Это у них Синатра пел. Не мог же я сказать, чтобы выключили, — шепотом оправдывался Фонарев.
— Молчи! — цыкнул Грязнов.
— Вот! Вот оно!
С пленки послышался нетрезвый голос Фонарева:
«— А что же они не остались посидеть? Товарища добрым словом помянуть?
— Так чтобы разговоров лишних не было. Вопросов-ответов»
— отвечал также весьма нетрезвый женский голос.
— Это Алена, жена брата, — пояснил Фонарев. На него шикнули.
«— Это про публичный дом, что ли?
— Да! И про это! Нам-то Сенька рассказывал…
— Что он тебе рассказывал?»
— Во! Это брательник его, Николай. Слышали, как заорал? — опять вставил ремарку Шура.
— Заткнись! — зашипел Турецкий.
«— Так… Как што, коханый? Про девчонок с телика… Он же их прямо с экрана и туда…
— Ты че? Бредишь что ли? Выпила лишку, так иди спать! Пошла, пошла.
— Ты че? Я тебе кто? Че я такого сказала? Товарищ и так знает. Он же сам сказал. И ты первый начал!..»