Рекламщик в ссылке для нечисти
Шрифт:
Но Василий слышал, куда он ушёл, и, выждав какое-то время, направился следом.
— Ну вот подумай, — сказал он занудным голосом, чувствуя, что ему самому от себя уже тошно. — Наладим поставки, приведём Перловку в нормальный вид, сделаю вам рекламу, прогрею аудиторию, привлеку лидов, а потом наконец отправлюсь домой. Я здесь никому не нужен. Мне, думаешь, очень хочется торчать в этой дыре?
— Да чё пристал? — глухо донёсся голос Добряка из дощатого домика. — Нешто и в таком месте одному не побыть? Отзынь, парень!
—
— А доволочёт его кто — може, ты, а? — рассердился Добряк. — Ни лошадёнки у нас, ничего. Вона, Тишке скажи, пущай змея свово в телегу запрягает! Да ступай восвояси, злыдень, а то от вереска твово ажно нутро прихватило...
Василий был готов говорить с кем угодно, но змей-то был Марьяшин. С кем угодно, но не с ней. С ней он не разговаривал.
Он вернулся в дом, набрал полную корзину еды, мстительно подумав, что Добряку не мешает поголодать, раз у него нутро, и пошёл ночевать в своё жильё с дырой в крыше. Пусть там хоть кто придёт, хоть чёрт лысый, Василий решил, что сам его задушит.
Проходя мимо дома старосты, он слышал, как Волк тявкает внутри, как будто выпрашивает еду. В первый день его не хотели видеть в доме, а сейчас, ты смотри, не гонят. Это вот Василия погнали.
Он шёл, растравляя обиду, но всё же надеялся найти на столе пирог. Не нашёл.
Василий немного посидел на лавке с мрачным видом, бросая шешкам за порог кусочки сыра, но скоро шешки наелись и ушли, оставив его в одиночестве. Тогда он закрыл дверь, повозился с кремнём и кресалом, нечаянно поджёг солому на полу, потушил её, разжёг лучину и лёг на постель.
Через дыру в крыше тут же налетели всякие мошки, закружились у огня, отбрасывая тени по стенам. Василий сперва терпел, не хотел оставаться без света, но наглые мошки полезли в лицо, и лучину всё-таки пришлось задуть.
Скоро глаза привыкли и оказалось, что ночь удивительно светлая. Из темноты проступили балки с подвязанными к ним пучками трав, стала видна единственная длинная полка, почти совсем пустая. Засветились щели в ставнях и над дверью. Василий зевал, чувствуя, как подступает дремота, и слушал, как неподалёку сонно возятся гуси — один загоготал коротко и смолк, — и ветер шумит, раскачивая ветви, и листья шепчут...
Одинокая ветка клонится, клонится, отбрасывая тень, заглядывает в дыру на крыше, и тень ползёт, ползёт по стене...
Василий дёрнулся, распахнул глаза. Тень жила сама по себе, ползла змеёй, тянула к нему длинные костлявые пальцы. Он выхватил нож — нарочно держал рядом, — выставил перед собой и спросил:
— Ты ещё кто? А ну, признавайся, что тебе нужно!
Тень скользнула на пол, встала на ноги, шагнула ближе — не понять, боится ножа или просто играет с добычей, не спешит нападать. Прошелестела:
— Отступис-сь...
— Да, и почему это я должен отступаться? У тебя вообще какие проблемы?
—
Тут дверь заскрежетала — в неё, перекошенную, кто-то ломился. Створка поддалась, и в дом влетела Марьяша.
— Сгинь, рассыпься! — воскликнула она и, бросившись к тени, ударила её палкой — раз, другой.
Тень зашипела, развернулась уже к ней и отшвырнула к стене одним ударом. Василий вскочил, ткнул ножом — нож прошёл сквозь чёрное тело, как сквозь туман, но тень выгнулась, будто от боли, и закричала страшно, как не кричат живые.
— Вали отсюда! — заорал Василий, опять взмахивая ножом. — Вали, дрянь! Я тебе покажу лихо...
Тень завыла и, метнувшись к стене, уползла по ней тараканом, чёрная, длиннорукая, длинноногая, скользнула в дыру.
— Только ещё сунься! — прокричал ей вслед Василий. — Только сунься! Без тебя решу, что мне делать!
Марьяша ещё сидела на полу, и он поспешно опустился рядом, спросил испуганно:
— Ты в порядке? Эй!.. Ты вообще чего сюда пришла?
Она молчала, только смотрела круглыми глазами, и он, испугавшись уже всерьёз, отбросил нож и затряс её, принялся ощупывать:
— Скажи хоть что-то! Оно тебя задело? Где болит? Да скажи ты хоть слово, блин!..
Тут слова наконец посыпались из неё, как будто он тряс, да и натряс целую кучу.
— Ох, лишенько... Я ж думала, пруток осиновый... Затаилась, ждала, думала, отжену его... Я ж тебе зла не хотела, Васенька, не нарочно я окно открывала! Так уж провинилась... Думала, подкараулю да осиновым прутком, иная нечисть осины боится, а этот осердился токмо... Пастень то был, я прежде его у нас и не видывала...
Она бормотала, едва сдерживая слёзы, и Василий обнял её, притянул к себе.
— Ладно, — сказал он. — Ты как, в порядке вообще? Сильно ударилась?
— Испужалась токмо... Васенька, это из-за меня ведь он тебя душил, я не подумала, да окно и отворила, как же я так... Вина на мне немалая! Думала, теперь помогу... Думала, помогу...
— Ой, да забудь, открыла и открыла. Я тоже хорош, наговорил тебе всякого, а понимал же, что ты не специально. Ты меня, ну, это, прости. Всё, мир? Мы теперь разговариваем?
Марьяша всхлипнула.
— Я сперва решил, ты ему сковородой врезала, — сказал Василий. — Надо было сковородой, это у тебя лучше всего выходит, а ты с какой-то палочкой... Ну, чего ты?
— Страшно мне, — созналась она. — Всякое мы видывали, ко всякому привыкли, а нынче будто разворошили гнездо осиное. Круг ведьмин, пастень этот... Не просто пужают — что-то не так мы сделали.
— Очень даже так, раз всякое зло боится. Не боялись бы, не лезли. А вот знаешь, что ты сделала не так и чего я тебе не прощу?