Рекрут

Васильев Владимир Николаевич

Парнишка-возница остался на месте, а все остальные, выстроившись гуськом, зашагали по ущелью дальше. Вел один из молодых аборигенов, держа ружье наперевес. Остальные трое шли в хвосте, пожилой – самым последним.

Костя подумал, что запряженная в повозки лошадь вряд ли сумеет в этом месте развернуться, слишком узко. Но лошадь нетрудно и распрячь, а повозки можно развернуть поодиночке, если оглобли задрать повыше к небу и поставить платформу по возможности вертикальнее.

Ущелье изгибалось еще пять раз, прежде чем ведущий паренек за очередным поворотом протиснулся плечом вперед в совсем уж узкую боковую щель. Эта трещина в камне проникала в глубь скалы метров на сорок – сорок пять, сосчитать было трудно, потому что шажки приходилось делать

совсем маленькие, да и идти практически боком, приставными шагами, как в школе на физкультуре. А потом все оказались в округлой пещере размером со все тот же школьный спортзал, раз уж пошли такие аналогии, только потолок тут нависал над самыми макушками. В баскетбол или волейбол точно не поиграешь. Из щели, сквозь которую они протиснулись, пробивался скудный вечерний свет. Но у аборигенов все было схвачено крепко: каждый моментально добыл откуда-то лампу, очень похожую на керосинку, только пахли эти лампы не керосином, а чем-то другим, растительным. Должно быть, маслом.

Пока лампы разжигали, Костя успел поразмышлять о том, зачем с них заранее сняли повязки, зачем позволили увидеть эту самую щель, ведущую в пещеру, вне всяких сомнений, являющуюся главным секретом клана. Но потом представил, как бы их вели по извилистому ущелью и этому тесному лазу – незрячих, беспомощных, спотыкающихся на каждом шагу, бьющихся лбами в камень… Много бы времени потеряли. А так – проскочили быстренько, и весь сказ, тем более что в ущелье и смотреть-то особо некуда, кроме близких каменных стен.

Колонна перестроилась – ведущим и замыкающим остались прежние аборигены, а вот оставшиеся двое втиснулись в серединку, один ближе к голове, второй к хвосту. Зачем – и ежу понятно: чтобы фонари равномернее распределялись по колонне и каждый мог видеть, куда ступает, без риска вывихнуть ногу или вообще провалиться в какую-нибудь случайную дыру или колодец.

Из пещеры они вошли в рукав, достаточно широкий и высокий, чтобы идти по-человечески, а не по-крабьи, боком, и не чиркать макушкой по своду. Костя покосился на стены – они были неровные и ноздреватые, с многочисленными щелями и промоинами. В памяти моментально всплыло словечко «карстовые подземелья», хотя Костя никогда не был близок к спелеологам и в пещеры сроду не лазил.

Ход иногда вилял, но без резких поворотов, плавненько. Иногда приходилось пересекать пещеры-полости, размерами значительно уступающие первому залу, но все равно самые просторные из них легко могли бы посоперничать в кубатуре с комнатами стандартных многоэтажек. Самые маленькие – с кухнями в хрущобах.

Примерно через полчаса ход повел вниз. Чем дальше, тем круче, поэтому спустя какое-то время караван уже не столько шел, сколько спускался по лестнице, состоящей из грубо вырубленных в известняке ступеней. Под конец у лестницы появились даже деревянные перила, правда, только с одной стороны, а сама лестница изгибалась широким полукругом. Но Костя, да и остальные путники тоже (кроме аборигенов) смотрели вовсе не на лестницу, которая привела в очередную пещеру. Потому что эта пещера была не сухой – в ней плескалось озеро. Именно плескалось, по воде гуляла мелкая рябь, да и воздух отнюдь не казался затхлым и неподвижным – откуда-то ощутимо тянуло прохладным сквознячком.

– Красота какая! – прошептал Фертье, позабыв, видимо, о собственном наказе молчать.

Но озеро и впрямь было невероятно красивое, по крайней мере та его часть, которая освещалась светом фонарей.

Еще через минуту Костя и вовсе рот разинул от удивления.

Из темноты выплыла лодка и со скрежетом ткнулась форштевнем в пологий каменный берег. Не какая-нибудь жалкая шлюпка вроде той, на которой недавно довелось эвакуироваться с катера, – нет, это был солидный, метров, наверное, восьми-девяти баркас с высокими бортами и четырьмя парами весел. У него даже мачта с парусом имелась, правда, непропорционально низкая – всего в два человеческих роста от уровня воды – и сильно заваленная в корму.

Правил баркасом горбоносый абориген.

* * *

Чего

угодно ожидал Костя, но только не такого! Готов был к пешей прогулке по пещерам. Даже к подземной железной дороге морально был готов – от Центрума, мира паровозов и пограничников, всего можно ожидать. Но подземного мореплавания? Да, да, именно мореплавания – вода в пещерах была морская, соленая. Впрочем, об этом советник Фертье как раз предупреждал, мол, нефть разложилась от чумы, а пустоты в грунте заполнило море. При известной фантазии можно было даже представить себе какую-нибудь лодчонку для переправы через подземные озера. Но парусник и ветер под землей оказались сюрпризом для всех. Ветер дул ровно, без усилений и затуханий, словно где-то там, в тайных подземельях, работал исполинский вентилятор. Порода под горами напоминала гигантскую головку сыра – полостей и полузатопленных коридоров там было великое множество. Эти коридоры сходились, раздваивались, пересекались под всевозможными углами, втекали в пещеры, большие и не очень. При желании легко можно было вообразить себя внутри пострадавшего от половодья муравейника – с поправкой на размеры, конечно.

Парус на баркасе был самый примитивный, плоский, такой может пригодиться, только если ветер попутный, так что на обратном пути им не воспользуешься. Поэтому баркас имел также и весла. Правда, Костя не очень понимал, как ими пользоваться в узких ходах, а таких баркас преодолел немало. И ветер в узких ходах, кстати, только усиливался. Вероятно, аборигены хорошо знали этот подземный лабиринт и прокладывали соответствующий маршрут по нему. Костя ни разу не заметил, чтобы кормчий колебался при выборе коридора, даже если их было рядом несколько. Без сомнений правил в нужный и вид при этом имел скучающий. Возможно, тут имелись и течения, но проверить это Костя по понятным причинам не мог, а спрашивать, памятуя наказ Фертье, не осмелился.

Впрочем, небольшими лодчонками подземные мореходы все равно пользовались: Костя видел, как из узенького бокового хода выскользнула одна такая, длинная и тоже узенькая, как индейская пирога. Она была доверху нагружена темными продолговатыми тюками, а на корме сидел человек с единственным веслом и неторопливо греб. Но пожилой абориген что-то гортанно выкрикнул, и пирога тотчас юркнула назад и снова показалась, только когда баркас прошел мимо и отдалился настолько, что Косте удалось рассмотреть лишь трепещущий огонек масляной лампы рядом с гребцом.

Однако в целом плавание выдалось монотонным и однообразным, глядеть на медленно уползающие назад стены наскучило достаточно быстро. В пещерах и залах тоже ничего не рассмотришь: фонари выхватывали из темноты небольшое пространство вокруг баркаса, только и всего. И лишь иногда, когда откуда-то сверху, вероятно, через трещины в породе, лился слабый рассеянный свет, можно было понять, насколько велика или, наоборот, мала очередная пещера.

В результате Костя уснул, привалившись к покатому борту баркаса. А Виорел начал похрапывать еще раньше. Спали ли клондальцы – Костя знать не мог, потому что отключился надежно: от Виорела выехали вологодским вечером, двенадцать-четырнадцать часов назад. Стало быть, Костя не спал больше суток.

Очнулся он от легкого тычка под ребра.

Сначала Костя никак не мог сообразить, где он и почему так темно. Но потом увидел парус, баркас и сразу все вспомнил.

Баркас стоял, пришвартовавшись правым бортом к каменной стене, довольно высокой, метра четыре, а откуда-то сверху свешивалась обычная для Центрума веревочная лестница с деревянными поперечинами. Почти такую же Костя впервые увидел при посадке в поезд Тангол – Харитма, только там она была совсем коротенькой, в несколько ступеней, а тут куда длиннее. Кое-кто уже успел вскарабкаться наверх – сейчас начал подъем второй из аборигенов, повесив ружье на грудь стволом вниз. Пользовался он только одной рукой – во второй держал слабо покачивающуюся лампу, от чего тени на камнях и на воде шевелились, словно живые.