Реквием для свидетеля
Шрифт:
Надев чистый белый халат и тапочки, Моцарт потихоньку вышел в коридор. В дальнем углу за столом дремала Зина, свет настольной лампы отражался от ее отутюженной шапочки. Слышалось урчание грузоподъемника — кто-то поднимался из приемного покоя. Звякнула крышка стерилизатора в сестринской. Застонал больной в одиннадцатой палате для послеоперационных.
…Лунный свет, заменявший дежурное освещение, ровным зеленоватым слоем ложился на его лицо, подушку и одеяло, и от этого казалось, что все ложе и он сам вылеплены из громадного куска пластилина. Бесшумно приблизившись к
Больной задышал ровнее.
«Что, брат, перитонит?.. Больно, знаю. Но теперь все позади — тебя хорошо прочистили, через неделю забудешь и думать. — Моцарт услышал квартет третьего акта «Идоменея». Идомант прощался с отцом перед поединком с чудовищем. — Все обойдется. Видишь — не дренировали — значит, воспаления нет…»
Он подошел к окну и задернул занавеску, чтобы смягчить интенсивное свечение луны. Стоны больного прекратились.
«Как же тебя угораздило, парень? — помолчал над больным у кровати напротив Моцарт. Раздробленные переломы конечностей с обширным размозжением кожи и мышц обещали долгое заживление, но вариации, которыми он заменил аллегро в ля-мажорной сонате, внушали оптимизм. — Перетянул тебе Толик эпиневральный шов… Трансплантировать не захотел, а придется — регенерации мешает, долго будет ныть. Ну да ты молодой, спи — во сне оно не так больно…»
Ауру третьего больного пробивали тяжелые аккорды «Dies irae». Empiema pleurae вследствие проникающего ножевого ранения сочеталась с сердечной декомпенсацией, и это вызывало безынициативность, он уже отдал себя во власть судьбы и лежал с открытыми глазами, устремленными в бесконечность.
«Эй! — прижав к своей груди ладонь, сказал Моцарт. — А ну, вернись! Не стоило жить так долго и так трудно, чтобы оставлять этот мир из-за обиды. Если ты уступишь им это место, они уверуют в свою безнаказанность, и твоя участь постигнет другого. Пусть Страшный Суд, который ты слышишь, звучит для них. И для тех, кто перестал тебя ждать. Вернись! — Мощь хора усилилась мощным унисонным движением голосов. Моцарт присел на табурет и взял руку больного в свою: — Если совсем невмоготу — выживай назло, слышишь?..»
«У меня тоже было такое. Меня тоже держали на цепи и не давали возможности дышать. Я жил впроголодь и отчаялся заработать на кусок хлеба детям. Граф вообразил себя моим хозяином: когда я пожелал уйти, он осыпал меня ругательствами, а его обер-камергер пинком ноги столкнул меня с лестницы. Тогда я заболел: бредил, входил в состояние прострации — совсем как ты сейчас. Мне тоже не хотелось жить. Знаешь, о чем я подумал? О том, что пусть я не граф, но чести у меня больше, чем у графа. Мой отец фактически предал меня — он требовал подчиниться. Но я не послушался его и навсегда решил не поступаться своей свободой.
И выжил назло им всем…
Это хорошая злость, не бойся. У тебя ведь есть сердце. Даже если оно не совсем здорово — сердце облагораживает человека…»
Выражение глаз больного стало вдруг осмысленным. Он перевел взгляд на Моцарта. Музыка смолкла вместе с последней каплей
«Вот так, брат!» — улыбнулся Моцарт.
Он знал, что уходить еще рано, и просидел у его постели часа два, прежде чем больной уснул и задышал уверенно, глубоко, насколько позволяла пробитая плевра. Дважды заходила Зина — меняла капельницу. Ефремов, встретившись с Моцартом глазами, понял: до утра уже ничего не случится.
Моцарт бродил по палатам, изредка задерживался подле тех, кто начинал терять надежду, диагностировал на себе и прислушивался — ладят ли струны, стучат ли сердца, не ослепляет ли душу боль.
А под утро он исчез — тихо и незаметно, так же как и появился. И ни персонал, ни больные не могли впоследствии припомнить: а был ли здесь вообще Моцарт?..
22
Пока он ехал, Нонна успела приготовить завтрак.
— Быстро ты, — покосилась она на часы. — Входи. Рассказывай, что там у тебя стряслось.
— Каждый раз, когда я звоню или прихожу к тебе, ты предполагаешь, что у меня что-нибудь стряслось, будто ждешь беды.
— Типун тебе на язык!.. Просто ты являешься либо за полночь, либо на заре. Это тревожное время.
— Прости, Наннерль.
— Кто?.. Раньше ты не называл меня так.
— По-моему, очень созвучно с твоим именем. Так в семье Моцартов звали сестру Вольфганга Марию Анну.
— Что ж, мне нравится. А теперь расскажи, что все-таки случилось?
— Ничего. Просто я пришел попросить у тебя прощения.
Тут только она посмотрела ему в глаза. Измученный, постаревший Моцарт, каким она никогда не видела его прежде, стоял посреди комнаты и виновато смотрел на нее, как смотрят на исповеди, ожидая отпущения грехов.
— Это я должна просить у тебя прощения, — сказала она, смутившись. — Давай забудем?
— Нет. Не во власти человека стереть что-либо из памяти. К тому же я не хочу. Все наши беды оттого, что мы что-то забываем.
Она подошла к нему, поцеловала в лоб, встав на цыпочки:
— Тогда не вспоминай обо мне плохо. Что с тобой?
— Не знаю, Наннерль. Переходный возраст. Ты по-прежнему хочешь погулять на свадьбе в ресторане «Рус-отеля»?
Нонна засмеялась и пошла на кухню — засвистел чайник.
— С медведями и генералом? — крикнула оттуда. — Нет, не хочу. Тоже старею, наверно. Начала ценить тихое счастье. Теперь мне кажется, что оно долговечнее.
Моцарт отправился вслед за нею, присел на табуретку у двери.
— Жаль, — сказал, глядя на льющуюся из крана воду. — Я как раз собирался пригласить одного знакомого генерала.
Нонна закрыла кран, взяла с сушилки блюдца и поставила их на стол.
— Окстись же! — дотронулась до его плеча. — Что ты, словно тебя ведут на заклание? Верка — чудная баба, тебе с ней будет хорошо и просто. И не казни себя, ты ни в чем не виноват. Давай завтракать?
— Спасибо. Я уже поужинал у тебя однажды.
Она снова засмеялась:
— Не бойся. Я ценю твой выбор.
— Правда, я не хочу.
По тому, как он говорил и смотрел на нее, Нонна поняла, что завтракать ей придется в одиночестве. Она села, разгладила складку на крахмальной скатерти.