Реквием по Homo Sapiens. Том 2
Шрифт:
— Не надо было мне обращаться к Констанцио.
— Да, вероятно. Но за предательство можешь его не винить — ты сам себя выдал.
— Как это?
— Думаешь, твой отец стал бы спасать меня от пули террориста? Заслонил бы меня своим телом?
— Я… не знаю, как поступил бы мой отец.
— Взять одно то, как ты смотрел на меня. Там, на алтаре, когда окно разбилось и стекло посыпалось вниз, был момент, когда твои глаза сказали мне все, так и знай. Твои милые, проклятые, дикие глаза.
— Мои глаза… Теперь они снова мои.
— Ну,
— Значит, божки по-прежнему верят, что я Мэллори Рингесс?
— Верят, Данло, верят. Потребность верить сидит в них очень глубоко — ты это знаешь.
Хануман снова встал на колени, почти коснувшись ногами груди Данло. Он пощупал Данло лоб, потрогал веки, горло, надавил на скованные параличом мускулы рук и живота.
Его пальцы, ставшие твердыми, как железо, от многолетних занятий боевыми искусствами, дрожали, как будто прикосновение к Данло причиняло ему боль. Хануман действительно ослабел за последнее время — ослабел от голода, от войны и от своих тайных мечтаний. Перемены, произошедшие в нем всего за несколько десятков дней, поражали Данло. Лицо у него побелело, как пепел осколочника, и состарилось на десять тысяч лет. Глаза время от времени вспыхивали адским огнем, который пылал у него внутри и поддерживал в нем способность двигаться, — но тут же вновь затягивались ледяной пленкой отчаяния и казались совершенно безжизненными. Движения, когда-то плавные, как ртуть, сделались отрывистыми и неуверенными, как у дряхлого старца.
Могло показаться, будто Хануман заключил некий тайный шайда-пакт со смертью: он будет жить вечно, но только при условии, что станет дышащим, говорящим, расчетливым, страшным на вид трупом. Он давно уже убил лучшую часть самого себя, чтобы сделаться сильным и бессмертным, как бог, давно уже облачился в пылающую мантию пророка. Но теперь огонь, которого он так желал (и так боялся), стал слишком горяч и ярок, чтобы его выносить. Это дикое, не знающее удержу пламя на глазах у Данло пожирало Ханумана изнутри. Ничто не могло его остановить, как нельзя остановить цепную реакцию сверхновых, разрывающую на части ядро галактики. Скоро это пламя выжжет в Ханумане остатки человечности, оставив от когда-то любимого Данло друга лишь кости, боль и страшную волю осуществить свою судьбу.
— Я знаю: божки всегда верили в то, что было желательно тебе, — сказал Данло. — Что ты сказал им обо мне теперь?
— Что ты не пострадал, но будешь находиться в безопасном месте до тех пор, пока угроза не минует окончательно.
— Понятно.
— В такие времена, как наше, всегда найдутся нигилисты, готовые убивать тех, кто выше их, — даже потенциальных богов.
— Но террорист в соборе целил в тебя, а не в меня.
— Казалось бы.
Кибершапочка на голове Ханумана заливала его лицо адским
— Я, кажется, понял, — сказал Данло. — Террорист — это один из твоих воинов-поэтов, да?
— Просто божок, натренированный Ярославом Бульбой. Сейчас его заперли в камеру, как раз напротив той, где сидел ты, — для его же сохранности, разумеется. Он признался, что является кольценосцем, и мы сообщили божкам, что Бенджамин Гур поручил ему убить меня.
— Понятно, — повторил Данло и снова попытался пошевелить руками и ногами, но не смог. — Но разве не проще было бы приказать ему убить меня?
— Проще, да, но опаснее. Убить великого Мэллори Рингесса — это громадный риск. Даже инсценированное покушение на него настроило бы всю мою церковь против меня. Это преступление я не смог бы свалить на кольценосцев и сам бы оказался под подозрением. Кроме того…
— Да?
— Трудно было бы найти такого божка, который согласился бы убить бога.
— А твои воины-поэты?
— Ярослав Бульба тоже верит, что ты Мэллори Рингесс, — улыбнулся Хануман, — и я с трудом уговорил его кольнуть тебя той иголкой.
— А во что верит твой мнимый убийца?
— В то, что помог мне дискредитировать Бенджамина Гура с его дураками-кольценосцами. Весь город видел, как этот человек в своей слепой одержимости едва не убил тебя.
Данло казалось, что в зрачок его левого глаза вогнали осколок стекла из разбитого окна. Ему ужасно хотелось потереть глаз, но он не мог шевельнуть рукой.
— Я так и думал, что ты захочешь заткнуть мне рот, — сказал он, — но не догадывался как.
— Неужели не догадывался? Ты, который всегда смотрел в корень?
— В таких делах ты всегда был умнее меня, Хану. Умнее и тоньше.
— Возможно, но твой план тоже достаточно тонок. Просто великолепен. Ты чуть было не осуществил его, несмотря на большой риск.
Одна дверь, и только одна, открывается в золотое будущее, которое я видел. Агира, Агира, почему я выбрал не ту дверь?
— Твой отец, конечно, взялся бы за дело иначе. Он был великим стратегом и тактиком — настоящим полководцем. Он, несмотря на свою прославленную смелость, никогда не явился бы в мой собор и не отдался бы на мою милость.
— Я на твою милость не рассчитывал, Хану.
— Верно. Ты хотел воспользоваться моментом и сместить меня. Твой отец отверг бы такую стратегию как недостаточно изящную, не говоря уж о ее безрассудстве. Он устроил бы себе базу где-нибудь в городе — в Пилотском Квартале, скажем, или около Огненного катка — и лишь тогда бы объявился, сплотив вокруг себя своих друзей и последователей. Крикливые кольценосцы Бенджамина Гура сразу примкнули бы к нему, и больше половины Ордена тоже. Даже инопланетяне собрались бы под его кровавое знамя. И хариджаны, и мозгопевцы, и тихисты — это движение охватывало бы улицу за улицей, захлестнуло бы весь город. У меня не было бы шансов остановить его.