Реквием по Homo Sapiens. Том 2
Шрифт:
Бесконечные возможности.
Все сущее проистекало из этого непостижимого единства, все выходило из него, как птенец талло из яйца. Единство, заключенное в центральной точке творения, пребывало в вечном и совершенном покое и при этом горело жаждой двигаться и быть. И здесь таился главный парадокс: Единство, будучи блаженством и миром, квинтэссенцией мира, при этом воевало с самим собой. Исходя из фундаментальной полярности и противоположности одинаковых частей, оно всегда задавало один и тот же вопрос: да или нет? И ответ во всей его мерцающей бесконечности всегда был “да”, ибо только из этой вечной войны в небесах создается бытие.
И потому неразличаемое
И весь этот поток творения сохраняется через память. Память по-своему и есть сознание — вернее, та часть вселенского сознания, что сохраняет материальные проявления Единства.
Материя — это память, а эволюция — полный дикой энергии танец материи, которая перетекает в чудесные новые формы и учится быть все более сложной, а стало быть — более живой.
Вся материя содержит в себе память о развивающемся сознании самой вселенной. Все, что когда-либо происходило во вселенной — будь то рождение звезды в галактической группе Скульптора или смерть ребенка на берегу замерзшего моря, — записывается в потоках фотонов, в черном алмазе пилотского кольца и в кружащейся на ветру снежинке. Память обо всем содержится во всем, и неисчислимые тайны заключены в камнях, океанах, дрейфующих льдах — и даже в единственной красной кровяной клетке, совершающей горящий круговорот в человеческом сердце.
Бесконечные возможности.
Данло нашел наконец центр вселенной — центр самого себя, ибо в бесконечности вселенной каждая точка пространства-времени есть центр. И увидел наконец, что может покончить со всем этим, когда захочет. Как вселенная вечно спрашивает “да или нет” в каждом своем моменте и в каждой точке, так спрашивает и он. Да или нет, нет или да — выбор всегда есть. В конечном счете мы сами выбираем свое будущее, говорила его мать. Он может выбрать либо смерть, либо жизнь, здесь и сейчас, лежа без движения на полу.
Нет, нет — это слишком тяжело. Но ведь я обещал…
Данло лежал молча, слушая голоса у себя внутри. Косатки и другие киты, что плавают в холодных океанах и ныряют под айсберги, в полной мере осознают каждый свой вдох; эти великие боги глубин могут просто перестать дышать и умереть по собственной воле, когда хотят, — и Данло знал, что и он тоже может.
Данло, Данло, ти алашария ля шанти. Умри в себе, чтобы могло родиться самое глубокое твое “Я”.
Ветер снаружи обдавал окна кислородом, и сердце Данло изнывало по чистому, холодному, воздуху.
Нет. Я не могу. Нет, нет — я боюсь.
Голоса слышались и снаружи — это Хануман говорил с очередным посланцем Сальмалина. А еще дальше (но совсем близко) наполняли вселенную крики гибнущих пилотов. И все же те голоса, что звучали внутри, были страшнее всего.
Данло, затаив дыхание, в десятитысячный раз слышал, как Джонатан зовет его через продутый ветром берег, через замерзшие пески его души.
Пожалуйста, папа.
И Данло захотел умереть. Один глоток воздуха, один момент времени отделял его от того, чтобы совершить путешествие на ту сторону дня. Его остановил сын. Джонатан, как ни странно, звал его не умереть,
Пожалуйста, отец. Отец, отец, пожалуйста.
Он прислушался к молекулам воздуха, застоявшимся в его легких, и ему показалось, что в нем звучат голоса всего, что когда-либо существовало в пространстве и времени. Он прислушался к ветру и к молчанию льдов в великом одиночестве моря, прислушался к грезам спящего под снегом червя и к воплям роженицы. Все пилоты легких кораблей и все исстрадавшиеся, голодающие народы Цивилизованных Миров пытались сказать ему что-то, если ему достанет мужества это понять. Маленькие созидалики и другие жители Золотого Кольца в пронизанных светом пространствах над Невернесом шептали ему о том единственном, что имеет значение, и он слышал это единственное слово столь же ясно, как-слышал огненное дыхание звезд. Вся вселенная в каждой своей точке и в каждом моменте творения звала его жить, звала выплеснуть из сердца единственный чистый звук.
Да.
Он снова вспомнил себя и оказался в чреве своей матери в первые моменты после зачатия. Все его существо горело страшной волей зиготы, единственной мерцающей клетки, которой не терпелось выплеснуть в жизнь все бесконечные, свернувшиеся в ней возможности. Да, сказал он, и этот звук пробежал по светящейся цитоплазме в середину ядра. Данло, как луч света, прошел сквозь пространство и время и пережил другие моменты своей жизни. Вот он, совсем маленький, сидит на коленях у матери, и она кормит его кусочками сырого мяса: вот он, чуть постарше, стоит на коленках в снегу над убитым зайцем, первой своей добычей.
Он был подростком, разносящим чаши с кровяным чаем умирающим деваки, и мужчиной, вгоняющим копье в ревущее сердце медведя, чтобы отдать жизнь этого благословенного зверя своему сыну. Он сидел на тяжелом золотом кресле в Небесном Зале и смотрел на священные огни внутри себя; он сидел в холодной темной камере, а воин-поэт впрыскивал ему свое адское зелье и срывал ногти с его пальцев.
Он стоял на застланном красным ковром алтаре собора, и Хануман ломал вырезанного им шахматного бога. Ветер вышиб витражное окно над ними, и Данло прикрыл Ханумана своим телом, спасая ему жизнь. Все эти моменты были итогом и смыслом его благословенной жизни — ни добавить, ни убавить. Он был пеплом погребального костра на ветру и звездой, рождающейся в океанах ночи. Он был Данло Диким, Светоносцем, сыном своего отца и Десяти Тысяч Солнц, и вся его жизнь переплеталась с тем, что было, и с тем, что еще будет.
Да?
Он поистине был вселенной, а вселенная была им, и не было между ними разницы. Силы пространства и времени в его крови, в огненных клетках его мозга гнали его навстречу тому, для чего он родился, каким бы пугающим ни было это предназначение. Но чего же хотела от него вселенная? Чем она, через него, хотела стать сама? Чем-то чудесным, думалось ему. Чем-то сияющим бесконечным состраданием и любовью превыше любви. Но в то же время и чем-то, озаряющим ночь своей страшной красотой, живущим по законам клюва и когтя в яростной и безжалостной воле к жизни. Чем-то беспредельно диким и белым, как сарсара, смешивающая небо с землей.