Реквием по Homo Sapiens. Том 2
Шрифт:
Этот момент наличествует у всех живых существ, даже самых причудливых и непонятных человеку. Это момент выхода из яйца, из капсулы, из шелкового кокона, из чрева матери – или из соленого амритсар-бассейна с роботами-микросборщиками. Этот момент, полный света и боли, для Тамары стал ужасающим началом второго периода ее жизни. Лежа на полу медитационной комнаты, где стояли розовые рододендроны, горели тридцать три свечи и темно-синие глаза Данло бдительно следили за ней, она, погруженная в состояние возвращения, вспомнила, как вышла из амритсара и направилась к дому у лагуны. Она вспомнила, как стекала соленая вода с ее новенького нагого тела, вспомнила свое удивление
– Это было так странно, – говорила она. Прилив нарастал, временами захлестывая ее бедра. Солнце тоже немного поднялось, и чайки с криками кружили над скалами и пенным прибоем. Слышался дальний лай тюленей и посвист ветра.
Весь берег полнился звуками, и Тамаре приходилось говорить очень громко, чтобы Данло услышал ее.
– Жизнь вообще странная вещь, правда? Просто быть – и сознавать. Еще страннее сознавать, что ты сознаешь: ты не представляешь, каково это, когда жуткая и прекрасная способность сознавать вливается в тебя вся сразу. Меня только что не было – и вдруг я стала. О, я еще не знала тогда, кто я, но знала, что я – это я. У большинства людей эта кристаллизация “я” из чистого сознания занимает, наверное, годы, а со мной это случилось в один миг.
Как будто звезда зажглась – как будто во мне вспыхнул свет. Я по-своему и была этим светом, чистым и прекрасным светом, который показал мне меня такой, какая я есть. Я помню, как увидела себя, выйдя из бассейна. Мое голое тело, капли воды на нем, солнце, которое так красиво их зажигало, – все это было такое новое, и я тогда еще почти ничего не знала, хотя на свой лад знала все.
Я не понимала, чте моя кожа состоит из клеток, а клетки из атомов. У меня не было для этого слов. И тем не менее я знала, что у меня есть клетки. Я ощущала, как они живут во мне, ощущала почти до боли. А еще глубже вибрировали, как струны паутинной арфы, атомы, и я сразу поняла, что этот производимый ими звук присущ только мне одной. Поняла, что я и есть эти клетки, эти атомы. Поняла, что мои атомы как-то отличаются от атомов воды, песка и прочей материи. Потому что своими я могла управлять. Той частью мира, которую покрывала моя кожа, я могла распоряжаться по своему усмотрению. Не могу тебе передать, какую силу я почувствовала, поняв все это. Как будто поймала молнию и зажала ее в руке.
Как только я вышла из воды на берег и пошла к дому, мне захотелось прыгнуть обратно в бассейн, но я знала, что этого нельзя, что я не должна этого делать. Ох, как же мне было больно. Песок обжигал ноги, солнце жгло глаза. Даже смотреть на себя было больно: солнце сразу опалило кожу докрасна, и я почувствовала, насколько они непрочные, мои клетки. О, Данло, почему это всегда так больно? Все так красиво и причиняет такую боль, что умереть можно. Но я не могу умереть, никогда не смогу – вот это и есть самое странное.
Небо, освещенное солнцем, наливалось голубизной, а они все стояли на морской отмели и вели этот странный разговор.
Волны плескали на камелайку Данло, поднимаясь все выше.
Он переминался на месте, стараясь поддержать кровообращение в закоченевших ногах.
– И любовь ранит больнее всего, – сказала Тамара. – Ранит тем, что неизбежно пробуждает все и зажигает еще более сильной любовью.
– Так могла бы сказать Тамара.
– Я знаю.
Данло, слыша, как кричат птенцы чаек на Соборной скале, сказал:
– Это тяжело,
– Нет, я знаю, кто я. А ты знаешь?
Она плескала на себя ледяной водой, и все ее тело сверкало от воды и соли.
– Ты не Тамара, – сказал он наконец, поморщившись от этой горькой, но неизбежной правды. – Ты не она.
– Разве?
– Ты не только Тамара. Ты обладаешь частью ее памяти, но…
– Да?
– Ты нечто иное. Нечто большее.
– Знаю – но что именно?
– Мне трудно дать имя тому, кто ты на самом деле. Ты дитя Тверди, правда? Звездное дитя.
– Я женщина, Данло. – Она провела руками по грудям, животу и бедрам. – Женщина, которая тебя любит.
– Да, – сказал он, почти не слыша себя за громом моря. – Отчасти ты женщина – я это вижу. Но другая твоя часть – это только моя память о другой женщине по имени Тамара. Которая же твоя часть любит?
– Разве это так важно?
– Да, это важно. Я не хочу быть любимым той твоей частью, которая есть всего лишь тень моей памяти.
– Потому что любить самого себя нехорошо?
– Нет, – с грустной улыбкой ответил Данло. – Потому что это ненастоящее. Тот благословенный момент, когда наши глаза впервые встретились, ты в реальности не переживала. А значит, у нас с тобой его и не было.
Тамара, помолчав, сказала:
– Если бы я могла, то изменила бы клетки моего тела так, чтобы стать ею по-настоящему. Заменила бы новыми все атомы моего сердца и мозга. Но вряд ли во вселенной есть сила, способная совершить такое.
– Будь даже это возможно, это ничего бы не изменило. Моя память так и осталась бы моей.
– Однако, когда Тамара утратила память о тебе, ты предложил заменить эту пропавшую память своей.
Холод поднимался по ногам Данло, и он уже начинал трястись всем телом.
– Да, это правда, – кивнул он. – Это был дурной поступок. За всю свою жизнь я совершил только один такой же.
– Какой?
– Ты не помнишь?
– Нет.
– Я пожелал человеку смерти. Представил себе, как он умирает от моих рук.
– Ты говоришь так, будто, пожелав этого, в самом деле убил его.
– Почти так все и вышло. В некотором смысле этот человек умер из-за меня. И Тамара тоже умерла бы внутри, если бы впечатала себе мою память.
– О, Данло.
– Это правда. Навязать свою память другому – это по-своему хуже, чем убить.
Тамара, подойдя к нему по пенной воде, взяла его руку и прижала к своему сердцу. Странно, но ее тело, облитое ледяной водой, было теплее, чем у него.
– По-твоему, я внутри мертва?
– Почти все, что ты помнишь о своей жизни, нереально.
– По-твоему, я не могу отличить реальное от нереального?
– Ты хочешь сказать, что можешь?
– Думаю, да. Я открыла кое-что относительно памяти.
– Что же это?..
– Вся эта память, которую мне впечатали, – начала она. – Тот день на кухне, когда я впервые пожелала смерти своей матери, и тот первый раз, когда я увидела тебя в солярии Бардо и пожелала любить тебя, пока ты не умрешь, – я закрываю глаза и вижу все это так же ясно, как очертания Соборной скалы…Я помню все это, хотя и знаю, что в реальности со мной ничего такого не случалось – то есть не случалось с клетками этого тела. Эти прекрасные воспоминания живут во мне, но я сама не могу пережить их заново. Вот в чем вся разница. Я поняла это во время второго сеанса, когда наконец вошла в состояние возвращения и почувствовала, что рождаюсь снова. Я поняла, что реальную память можно пережить заново, а впечатанную – нет.