Реквием по пилоту
Шрифт:
— Тишь да гладь. Что за притча? Рехнулся он, что ли?
Вертипорох пожал плечами:
— У него, кажется, жена умерла.
Да, да. Был же в газетах столб дыма над нормандским побережьем. Зашевелились подземные силы в Пиредровом царстве-государстве. Дж. Дж. настороженно смотрел вдоль ограды.
— Все чудно. И вахлачье какое-то больно сговорчивое, прямо — чего изволите?
— Может, нас подставляют?
— Зачем? Кто? Если Пиредра, то его архангелы нас сюда на милю не подпустили бы… Ладно, резолюция будет такая: черт разберет, что все это значит, но поверим. Рискнем. Есть резон.
— Она скоро выйдет?
— Должна сейчас, — И, едва Кромвель произнес эти
Солнце уже село, дневные тени растворялись в густеющем сумраке, заметно посвежело: вплоть до февраля зима в Стимфале — понятие вполне реальное; прохожие и машины пока мало оживляли пространство улицы между стеной Пансиона и редким сосняком у шоссе на противоположной стороне. Инга была закутана в красную с кистями шаль поверх длинного вязаного платья, волосы ее были распущены, взгляд сосредоточен. Она медленно подошла к автомобилю.
— Начали, — приказал маршал. — Покажешь ей, близко не подходи.
Вертипорох, обойдя машину, поднял колпак заднего отделения и откинул верхнюю часть крышки гроба. Эрлен пребывал в спокойствии, словно смежив веки в раздумье и оттого забыв обо всем окружающем. Инга сделала шаг назад и приложила руку к груди. Выждав мгновение, Дж. Дж. заговорил — как и всегда, будто по писаному; лик его с трудом угадывался в скверном предвечернем свете, лишь белели широкие отвороты шинели и узкая вертикальная полоса подбоя.
— Сударыня, мое имя Джон Кромвель, и это я был обязан не допустить теперешней ситуации, однако же, как вы видите, я ее допустил. Я должен был защитить его жизнь, и я этого не сделал. Произошло же нынешнее положение вещей из того, что Эрлен исповедовал странную философию, согласно которой вы, сударыня, причислялись к существам некоего высшего порядка, способным не считаться и перешагивать через таких людей, как он. Именно эта опасная иллюзия питала его чувства к вам, и именно она оказалась для него роковой. Старинная традиция вашей семьи — а я хорошо знаю вашу семью — убивать людей. Вы убили его, вы живы, и, таким образом, его противоестественная концепция как будто оправдалась. Если он нас сейчас видит, ему, несомненно, грустно от его правоты, а я не хочу, чтобы ему было грустно. С некоторым запозданием мне хотелось бы развеять его иллюзии.
Кромвель умолк, Вертипорох, придерживая полу плаща, неумелой рукой вытащил парабеллум и тут встретился глазами с Ингой. Нет, не соглашалась дочь гангстера так просто отдавать свою жизнь — пиредровская кровь жадна до земных утех и до последнего сопротивляется всем призывам иного мира. Взгляд колдуньи был холоден и темен, зрачки давили и высасывали — механика прошибла липкая испарина, земля под ногами заметно качнулась, и со дна желудка прямо в голову всплыла нестерпимая кислая муть. Пальцы схватило морозом, сухожилия остекленели, и Вертипорох почувствовал, что ему не совладать со ставшим адски тяжелым пистолетом. Секунду продолжался этот морок, и, едва она минула, в механика вступил дух войны — войны столь долгой и столь кровавой, что в ее дыхании меркли все чары и козни преисподней. Кромвелевская бессмертная сущность, бессчетно переварившая все те кошмары и то безумие, которое когда-либо человек изобретал на погибель человеку, без труда превозмогла неизъяснимую силу Ингиного колдовства.
Выстрел, второй. Инга, запрокинув голову, стала боком оседать на асфальт, повернулась в профиль, и Кромвель, взяв выше, выстрелил еще раз, когда между стволом и виском колдуньи не было и семи дюймов. После этого, не оставляя Вертипороха, он закрыл гроб, захлопнул багажник, спокойным шагом обошел машину, сел за руль, и «фандерберд»,
Инга лежала на краю тротуара, откинув одну руку так, что лишь пальцами касалась земли, голову склонив набок и упершись бровью в бордюрный камень, лицо ее было равнодушно и даже отчасти надменно, волосы упали на лицо и намокли от крови. Спустя несколько минут ее не стало видно за обступившими людьми.
Совместный путь маршала и слегка обалдевшего механика был недолог. Сначала — до заброшенной стройплощадки, где хаос уходящих под землю труб избавил их от пистолета, а дальше — на близлежащую окраинную улочку — там поджидал громоздкий черный «понтиак» похоронного бюро. Из «понтиака» вылезли два человека. Один, маленький, в официальном темном костюме, вместе с Вертипорохом перенес гроб из одной машины в другую, второй, в рабочем комбинезоне и кепке козырьком назад, уселся за руль «фандерберда» и, не сказав ни слова, скрылся на нем неведомо куда.
— Ну, Дима, давай, — сказал Кромвель. Вертипорох достал из кармана плаща плоскую флягу «Белой лошади», и они с маршалом сделали пару хороших глотков. Одихмантию это было особенно необходимо.
— Все. — Дж. Дж. посмотрел на часы. — Рейс у тебя в девять сорок две, до конца панихиды досидишь — и улетай. Навести свою Москву, отпуск Бэклерхорст тебе выписал, и месяца через полтора подъезжай в «Дассо». Ну, не поминай лихом.
— Будь здоров и ты, Джон, — пробормотал Вертипорох и, не выпуская бутылки из рук, забрался в «понтиак».
Малютка гробовщик завел мотор, вспыхнули подфарники, катафалк, урча, съехал с пешеходной обочины на мостовую, набрал скорость и скрылся за углом.
Оставшись один, Кромвель еще какое-то время постоял на месте, рассеянно глядя то себе под ноги, то куда-то в сторону, потом заложил руки за спину и неторопливо зашагал в сторону центра.
Похоронный «понтиак» пересек город и к половине шестого подъехал к дверям представительства «Дассо». Здесь уже стояли три церемониальных «линкольна» и полицейская машина сопровождения. Из офиса вышли Незванов, Реншоу и с ними почти в полном составе Совет летной ассоциации. В это же время подкатил высокий лобастый глидер с эмблемой стимфальского Центрального госпиталя, и оттуда сначала показался Ли Лабрада в синей командорской форме, а затем высунулся сложно изогнутый костыль, уперся в землю, и появился Эдгар Баженов, поддерживаемый бессменной Люсиндой Джессоп, объятой нешуточными материнскими чувствами. После кратких переговоров все расселись по машинам, полицейский зажег свою мигалку, и кортеж неспешно тронулся через Стимфал на север, по направлению к Ванденбергу, к монументальному зданию Международного летного клуба, откуда через три часа Эрликону предстояло отправиться в последнее свое путешествие — к местам, которые сочли для него домом, — к Стоунбрюгге, к лесным дорожкам Контактерской Деревни, где ожидали его высокие травы и покой.
Может быть, в это же самое время, может быть, немного позже, далеко-далеко от уходящего в осеннюю ночь Стимфала, на Англии-VIII, по такому же шоссе, ведущему тоже в космопорт, ехал в своем очередном, на сей раз ослепительно белом, «мерседесе» Рамирес Пиредра. Никакие силы судьбы не могли заставить авантюриста преодолеть слабость к этой марке, и невозможно объяснить, чем так притягивали его эти массивно-изящные автомобили. Люблю, говорил он, и все тут! Вокруг бушевала весна, цвел май, солнце светило вовсю, и, отключив кондиционеры и опустив стекла, Рамирес смотрел на дорогу, как смотрят иной раз на старого друга после долгой разлуки.