Реквием

Шевченко Лариса Яковлевна

Фантазеры-мистификаторы, черт их побери! Им бы только подсидеть, подставить, опорочить. Видно, чувствовали злорадство и облегчение от того, что «назначали виноватого» и могли на нем отыграться. Нравилось им? Они так развлекались? И всего-то каких-нибудь три-четыре человека, а вони от них на всю округу. Своей ядовитостью и злобностью кого хочешь могли перещеголять. У них правда сильного, а не умного. Закон Природы. Умело обделывали свои делишки. Все вокруг них и так, и сяк, но никак… Их поведение стало привычным для людей, как мандарины к Новому году. Не люблю ситуаций, на которые не могу повлиять.

– Инна, успокойся, пожалуйста. Не стоят они твоих нервов.

– Я

спокойна. Конечно, ни в какие объяснения с ними не входила. Это же не борьба за внедрение современных научных идей! Грязью почем зря не обливала этих заправских сплетниц, не связывалась, не грызлась, с профкомовскими дамами не якшалась, прав не качала. Знала, что дело пахнет керосином. Это они, понимая свою безнаказанность, позволяли себе куражиться. Мне до них ой как далеко. И слава Богу. Я догадывалась, что многое ими делалось с ведома начальника, если даже не от его имени. Поэтому в своих действиях руководствовалась практической целесообразностью. Не кланялась, не просила, не одалживалась. Говорила сама себе: «Зачем мне эта вражда? Ха! Было бы с кем квитаться! Вы мне не указ. Видела я вас в гробу и в белых тапочках! Чем ниже человек душой, тем выше он задирает нос». Достойно себя вела, гордо. Часто бывала на грани, но говорила себе: остановись! Я не протестовала, просто высказывала свое мнение. Имела право. И к этому тоже надо было прийти.

– Самая лучшая драка, которая не состоялась, – заметила Лена.

– Говорила пренебрежительно, мол, не нуждаюсь. Хотела путевку? Конечно. Кто бы не хотел! Но смысла воевать не видела. Себе дороже. Прикидывалась олухом царя небесного. Денежек накоплю – и вперед «на юга»!

Лена устало зевнула, но остановить монолог подруги не решилась. Только подумала: «Все-таки Инесса чуть-чуть клоунесса. Ее жизнь – театр одной актрисы».

– А они, будучи при власти, все равно вредили мне, разносили обо мне грязную неприкрытую клевету, оговаривали, мол, авантюрного склада, беспринципная, циничная. Свое подлое мне пристегивали, вызывая во мне свирепую тоску безысходности. И все потому, что раздражала я их своей самостоятельностью и независимостью, тем, что плевала на них. Общение с ними много дало мне для понимания жизни. Да, не лучшие были времена, – зло простонала Инна. Ее распирало невероятное негодование, похожее на возмущение ребенка, впервые столкнувшегося с несправедливостью и злом. – Был у нас один мужик, который «давал им прикурить». Простой работяга. «Обклеился» справками по инвалидности, мол, сердце больное, позвоночник. Но ты бы видела, как он вприсядку на свадьбе сына отплясывал! Так вот он, наглец, каждый год по санаториям разъезжал. И даже будучи на пенсии. Дверь в кабинет директора ногой открывал. Боялись склочника. Откупались от него. Талант! Он старше меня лет на пять. Жена умерла от рака, так он опять жениться собирается. Петухом ходит, к невестам приглядывается, выбирает достойную, такую, чтобы припахать можно было.

– Ты о заводе или о НИИ? – спросила Лена. Она не хотела влиять на направление мыслей подруги и позволяла ей говорить о том, о чем она сама хотела, но до тех пределов, пока это не слишком ее раздражало.

– О заводе, конечно, – после секундного колебания ответила Инна. – Какие в НИИ путевки? Там только командировки на научные конференции были.

– «Гибкие» и слабые личности побеждали твердых и сильных? Не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Пути Господни… – усмехнулась Лена.

– Как же мне иногда хотелось им накостылять! – перебила ее Инна.

– У-у-у, женщины – существа коварные, ненасытные, – пошутила Лена, чтобы расслабить подругу.

– Не стоили эти блатные

моих нервов, тем более что за «вспышки» по головке не гладили. А знаешь, как сильно о таких стервах сказала современный липецкий поэт Влада Запенцовская? «Любить так скупо и так щедро ненавидеть!» «Упрямо ненавидят немеркнущий огонь чужого «я»! «Слепцами шли, вообразив, что видят… рассудка и безумия края». От нелюбви к ним моя чуть ли не самозабвенная неуживчивость, непримиримость по отношению к начальству и к тем, кто любит иронизировать и подсмеиваться над людьми, не разобравшись в причинах их неудач. А ведь бывают беды, от них не зависящие.

– Кое-кто из этих тобой нелюбимых мог бы попасть по числу пакостей в Книгу рекордов Гиннеса, что, на мой взгляд, многое доказывает, – подтвердила Лена.

Неприятные воспоминания Инны повлекли за собой печальные мысли: «Вот и сгорела. Рано ухожу. Но судьба отвела мне не так уж мало. Ее не ослушаешься. Чего уж перед собой комедию ломать? Смерть – это точка, в которую стягиваются все нити жизни людей. Она в конце концов уравняет всех: и хороших, и плохих, и тех, кто с серединки на половинку. А ведь это тоже как-то несправедливо». И она промолчала, не ответила подруге. Но взглядом открыто, без оговорок признала ее правоту.

Опять Инна завод вспомнила:

– Не давали в цехе взлететь с той скоростью, которую я успела набрать. Крылья на взлете подрезали, потому что их интересы простирались не дальше своего носа. Учили не высовываться. Невостребованность создавала комплексы. Идеи кидала, а они мимо, мимо. Нет чтобы вникнуть, ухватить, внедрить. Нет чтобы раскрепостить, раскрыть таланты… А мне, ты же знаешь, делать что-то не соответствующее моему характеру – это как совершать над собой насилие. Однокурсник Кешка писал, что у них в Воронеже все иначе обстоит. Ничего мне на старом заводе не светило.

Недовольных было много. Казалось бы, только свистни – слетятся. Но они – и прошлые, и нынешние выпускники – боялись возникать, ссориться с руководством, а я рвалась в бой, бузила, невзирая на авторитеты, за что огребала массу неприятностей от малограмотных стариков и блатных выскочек, у которых дальше пустых разговоров дело не продвигалось. Я, по большому счету, считала, что всякий, кто боится принять на работу специалиста более высокого класса, ничего не стоит в деле, которым занимается, и должен уйти.

Я боролась с серостью, заурядностью, с полным отсутствием профессионализма, воевала с теми, кто всеми способами избегал ответственности, с теми, у которых экономика застряла на пещерном уровне. Они же своей некомпетентностью приводили цех на грань краха. Что заставляло их так себя вести? Лень, страх перед новым в науке и технике? Я не могла этого так оставить. Тогда, сразу после студенческой скамьи, я, так скажем, не знала, что можно, что нельзя. Я не вникала в интриги, в политику взаимоотношений мелких начальников с руководством завода, города. Я просто чувствовала, что изначально в них есть какая-то неправда.

– О мой храбрый неблагоразумный рыцарь без страха и упрека! Ты, обремененная нешуточными амбициями ни много ни мало – великий правдолюб! – не благодушествовала, а взялась (уже тогда!) наводить порядок в стране. Вгрызалась в самые ее основы. Тропила (протаптывала) дорогу в будущее. Совесть сказала: свети! И ты засияла! Понимаю. Наверное, могла бы вместе с Капицей и Лихачевым не подписать письма против Сахарова. Была бы в их числе?

– Не тот уровень. Они были вхожи… А я сидела бы где-нибудь в психушке. В здравом уме при моем-то хилом положении на такое не решаются, – созналась Инна.