Реквием
Шрифт:
И блажен тот взрослый, который, видя на фоне бирюзового неба точки далеко летящих и кувыркающихся голубей, на мгновения возвращается во времена своего детства.
У каждого оно свое…
Шрамы на памяти
О чем рассказывать?
Война превращает в диких зверей людей, рожденных, чтобы жить братьями
Отец не любил рассказывать
— Почему ты избегаешь рассказывать о боевых действиях и никогда не выступаешь на митингах. Тебе не раз предлагали.
— О войне всегда рассказывал Архипка. Но он прошел три войны: первую мировую, гражданскую и отечественную. Дважды был тяжело контужен. Человека можно понять. А сегодня плести банделюхи (рассказывать небылицы) о войне любят те, которые не воевали, хотя нацепили на грудь бляшки. Не военные награды, политые кровью, а юбилейные бляшки, залитые магарычами. (Я привел слова отца дословно).
— Они не видели, как падают под пулями, поднятые в атаку, люди. Они не сидели в окопах по колено в ледяной воде. Они не испытали, что чувствует человек, не имеющий возможности переобуть мокрые сапоги в течение недели. Они не знают, что целые сутки, бывало, не ели и не пили, потому, что шёл нескончаемый бой. Они не видели, как после боя с полевой кухни привозят ужин на весь дивизион. А есть уже некому. Почти весь дивизион остался на поле боя. А кто видел, не рассказывает, потому, что не о чем.
— С обеих сторон линии фронта в бою люди звереют, гибнут, как мухи. Это тем, кто играет людьми в «сашки», интересно. (Играть в» сашки» в нашем селе у пожилых людей означало игру в шашки или шахматы). Это в кино красиво. А когда после боя собирают куски, которые были людьми — страшно. А бывало, и не собирали. Фронт катился дальше. Смрад от горевших в огне еще вчера живых людей, что русских, что немцев, одинаков. Ниоткуда слетающиеся после боя тучи ворон. Следующие за фронтом и разжиревшие на человечине, одичалые собаки. Не дай бог увидеть такое в страшном сне! А всё это было наяву! О чем рассказывать?! Тем более детям?
Отец, к моему недоумению, считал, что настоящую войну познали те, которые сначала были призваны румынами, а потом дошли с русскими до Берлина. Старики в моем селе так и говорили: до восемнадцатого года были при русских, до сорокового под румынами, в сороковом пришли русские, потом война, потом снова пришли русские.
После слов отца мной одолевали обида и стыд. Мой отец воевал на стороне врага! Как он мог?! Неужели никто не сопротивлялся, не поднимал восстание, не стрелял в румын, союзников фашистов?
Призванные в сорок первом бессарабцы (молдаване, украинцы, русские, болгары, гагаузы) при налетах американской авиации безропотно поднимались на крыши многоэтажных домов Бухареста. Сбрасывали осветительные и зажигательные бомбы, тушили, полыхавшие
— Страшнее всего было смотреть на кувыркающиеся тела помпиеров, снесенных взрывной волной с крыш многоэтажных соседних домов. Каждый раз в голове мелькали вопросы:
— Что чувствовали летящие люди, когда видели, несущийся навстречу, булыжник мостовых?
— Когда мой черед?
Помпиеров, — продолжал отец, — набирали только из бессарабцев. Коренных румын отправляли на фронт. Бессарабцам немцы не доверяли. Все-таки целый год жили при советской власти. — говорил, вспоминая службу в Румынии, отец.
Особенно донимал голод. Он был одинаков, что у румын, что у русских. Главное, о чем мечтали, о чем говорили в казарме, во время дежурства, при выходе в город — о еде.
— Особенно неприятными были, почему-то одни и те же сны. Стол, уставленный разнообразной едой, а дотянуться невозможно. — рассказывал отец.
Рябчинская Дина Михайловна недавно сообщила мне, что по рассказам её отца — Брузницкого Михаила Романовича, они с моим отцом воевали рядом. Уже перед взятием Берлина их пути разошлись. Приехали домой одновременно. Мать Брузницкого наварила полную макитру домашних макарон с луком, зажаренным на подсолнечном масле. Михаил Романович, живший по соседству, пригласил на ужин моего отца. Вчерашние фронтовики без ста граммов и стакана вина остановили пиршество, когда увидели пустую макитру.
В Бухаресте пожарники чувствовали себя вольготнее остальных военнослужащих. По воскресеньям, после службы в церкви свободных от дежурства помпиеров отпускали на два — три часа в увольнительную. Отец и его сослуживец родом из Згурицы спешили в, расположенную на окраине Бухареста, корчму. Убирали, огороженный высоким забором, обширный двор, кололи дрова, чистили у животных.
Работали только во дворе. Застигнутых на работе по найму военнослужащих в комендатуре наказывали строго, сажали в карцер. За работу давали кукурузную муку, из которой, вернувшись в пожарную часть, варили мамалыгу. Иногда хозяйка варила мамалыгу сама, добавляя в неё немного жира и остатки, недоеденного клиентами, чесночного соуса с поджаренной мукой.
В сорок четвертом, возвращаясь домой после демобилизации, отец был задержан советскими автоматчицами в долине у села Мындык. Всех согнали за колючую проволоку на берегу озера, о чем я писал. Потом два месяца в Житомире. Уже в конце ноября в заиндевевших, насквозь продуваемых, вагонах повезли в Муром.
— Только тогда я по настоящему понял, почему так часто рядом упоминаются голод и холод, — рассказывал отец. — В задней части вагона через щели постоянно наметало, поднятый поездом, серый снег. В буржуйках, которые были в вагонах, а то и на настеленном листе жести жгли всё, что горело. Жгли даже письма от родных. Старались согреть хотя бы руки.