Реквием

Единак Евгений Николаевич

Нас надолго заперли в пыльном, просторном помещении самой рампы. Шмыгающие как молнии, крысы скоро освоились, подходили к сидящим людям на расстояние не более метра, но при резком движении мгновенно исчезали.

Потом нас погрузили в деревянные вагоны, в которых сильно пахло лошадиным калом. Вагон были старыми, стены его были латаны горбылями. Местами между досками были проемы, в которые я просовывал голову. В лицо, бил тугой ветер, изредка что-то больно ударяло по лицу и голове. Это были крупные зеленые кузнечики. Через широкие щели они залетали в вагон и прыгали по полу.

Я их ловил.

Пацан совсем еще был, Меня беспокоило только то, что родители встревожены. А так, мне было даже интересно. В Тырново я был впервые, впервые увидел железную дорогу и в первый раз ехал в поезде. Я не знал, что кроме вагонов для скота, в котором нас везли, есть другие вагоны. Я их видел, они мелькали мимо нас. Но я не знал, что в тех поездах существует другая жизнь.

Я ложился на пол и через щели смотрел на бесконечное сливающееся мелькание шпал. Конвойных в нашем вагоне не было. На остановках к нам иногда заходил один из охранников, пальцем пересчитывал нас и уходил. К вечеру первого дня охранник прошел в угол вагона и заставил убрать вещи. Затем он вызвал двух мужчин и что-то долго им объяснял.

На следующей станции охранник спрыгнул и прикрыл дверь, Мужчины отодрали в самом углу вагона короткую доску, прибитую к полу. Под доской оказалось небольшое круглое отверстие. Потом они возвели из ящиков и чемоданов невысокий барьер и объяснили, что это будет наш туалет.

Передали слова охранника, что нужду справлять можно только на полном ходу. За поход даже по малой нужде на остановках охранник предупредил, что дырка в полу будет забита раз и навсегда. Так решилась далеко не второстепенная проблема нашего тюремного быта на колесах.

Я слушал исповедь бывшего заключенного-ребенка и мне показалось, что Виктор, никогда в жизни не куривший, сейчас достанет сигарету, разомнет ее, закурит и глубоко затянется. Но он, только глубоко вздохнув, продолжал:

— Детей в вагоне все старались подкармливать. И своих и чужих. Потом, когда стало холодать и вагон, особенно ночью, продувался промозглым ветром насквозь, для детей в передней части вагона из узлов отгородили общую широкую постель. Как только темнело, дети скопом устраивались на ночлег и, несмотря на постоянный стук колес и скрипы, мы все удивительно быстро засыпали.

А днем я большую часть времени сидел рядом с родителями. Боли за грудиной стали беспокоить отца все меньше. Очень долго еще боли отдавали в левую руку и ключицу. Думаю, что мой отец тогда, в тридцать четыре, перенес инфаркт. Из одышки он так и не вышел до самой кончины. Умер внезапно. Скорее всего, от второго инфаркта.

По поводу причин нашей высылки у отца тогда были только догадки. Он их и выкладывал всегда сидящей рядом матери.

Потом, по возвращении из Сибири я пошел сначала в ремесленное училище, потом Харьковский индустриально-педагогический техникум. Учился вместе с Вишневским Антоном, Чайковским Франеком и Адамчуком Адольфом.

Всюду, где я бывал, потом возвращался домой, знакомился со многими людьми, знающими отца в Тырново,

Дондюшанах, Дрокии, я ловил себя на том, что мои мысли возвращают меня в сорок девятый. Помимо воли я изучал жизнь и продвижение по службе женщины, которая на момент нашей высылки была председателем сельского совета.

Нет, я не вынашивал мщения, нет. Та семья сама себя уничтожила: муж и сын алкоголики, потом сын надолго попал в тюрьму, а сама начальница проворовалась. С работы выгнали, исключили из партии, потом заболела туберкулезом. Перед смертью сама стала здорово пить.

Надолго замолчав, Виктор, казалось, безо всякой связи продолжил:

— Если мы будем говорить о мертвых только хорошее или ничего, то живые никогда ничему не научатся.

— Отец, — продолжал Виктор, — работая инспектором в лесничестве, внимательно изучал все законы и приказы по лесному хозяйству. Русским языком он тогда уже владел свободно. По роду своей работы он неоднократно сталкивался со всеми председателями сельсоветов, а в родном селе — тем более.

Вначале отец был категорически против вырубки лесных насаждений на крутых склонах в сторону Цауля и Дондюшан. Насаждениями ведал сельский совет, но надзор был, по закону, со стороны лесничества. Отец настоял на своем и вырубка была прекращена. В тех местах и сегодня случаются громадные, разрушительные оползни. А если бы тогда провели сплошную вырубку?

Потом велась санитарная вырубка на другом массиве. Тогда очень строго за этим следили. Только отец стал замечать, что, сложенные вчера вечером складометры, к утру таинственно исчезали. Отец официально составил акт, а копию направил в район.

Через несколько дней отца вызвал одноногий с войны, в прошлом особист, ставший прокурором, бывший капитан НКВД Уваров. Внимательно ознакомившийся с документами, прокурор дважды спросил инспектора, не ошибается ли тот. Тот пообещал доказать, что не ошибается.

А в это время по району усиленно шел поиск врагов народа. Старательно выполнялась и перевыполнялась разнарядка по высылке бывших богачей, и просто неблагонадежных. В списки на депортацию в Плопах попал действительно зажиточный мужик. Фамилия его была Унгурян, а имя — Семион. И сын у него был один.

Когда в село приехал «Студобеккер», председатель встретила сотрудников в доме, где располагался тогда сельсовет. Уточнив, за кем приехали, подробно рассказала, как проехать к нам. Посоветовала, видимо, действовать пожестче. При насильственной депортации шести семей нашего села в том месяце, дверь выбили только у нас.

Первые проблески истины стали проступать в Сибири, уже после смерти отца. Мне было двенадцать лет, учился в четвертом классе. Пока я был в школе, сотрудник военкомата явился к нам домой и вручил маме повестку на мое имя, потребовав расписаться.

Мама расплакалась:

— Какая комиссия? Ему только недавно исполнилось двенадцать!

— По документам ему семнадцать. А где он сейчас? — спросил работник военкомата.

— Да в школе он, с утра ушел! — вмешалась бабушка София, жившая с нами в одном доме.