Религер. Последний довод

Бурмистров Денис Евгеньевич

Гудки шли долго, уныло завывая в динамике. На шестой или седьмой гудок, когда Волков уже хотел дать отбой, в трубке щелкнуло, и настороженный голос Ильина спросил:

– Это кто?

– Конь в пальто, – отозвался Волков. – Шифруешься?

– Сплю, – буркнул товарищ. – Чей это номер?

– Мой. Временный.

В трубке завозились, что-то приглушенно скрипнуло. Религер терпеливо ждал.

– Ты где? – наконец спросил Роман.

– Где надо. Надо встретиться, есть разговор.

– Да уж надо думать! – неожиданно зло воскликнул Ильин. – Мне к тебе сразу в гробу ехать? Или в пакете целлофановом?

Какие у ваших нравы, я не в курсе?

Пришла пора Волкова удивленно хмыкать.

– Ты о чем?

– О ком! – резко поправил Егора Ильин. – Пока еще о ком. Но спустя время будет уже «о чем».

– В чем дело? – как можно тверже сказал религер. Ему надоели странные утренние разговоры, не нравился тон Романа.

Ильин замолчал, было слышно, как он сопит.

– Давай, рожай живее! – поторопил его одноглазый.

– Ты точно в безопасности? – нехотя спросил Ильин.

– Да.

– Где?

– Возле беседки, где мы твою машину обмывали.

– Дом, квартиру не скажешь?

Волков мешкался недолго.

– Нет. Извини.

– Дело твое, – секундная пауза. – Хорошо, я недалеко. Выходи минут через семь-десять. В беседке и встретимся.

– Да не к спеху…, – попытался выиграть хотя бы полчаса сна Волков.

– К спеху, – уверенно отрезал Роман. – Сейчас все к спеху.

И отключился.

Религер второй раз за утро почувствовал себя вне какого-то мира, проходящего мимо со всеми своими новостями и событиями. Что же случилось, что все так спешат его увидеть?

Он еще раз ополоснул голову под краном, теперь уже под теплой водой. Старательно растер лицо, протер глаз, прополоскал рот. Безрезультатно пошарил по пустым ящикам в поисках хоть какой-нибудь еды. Единственной наградой за труды стала консервная банка с морской капустой, невесть как завалившаяся за нижний ящик холодильника. Приладился было открыть, да уже не успевал – нужно спускаться, встречаться с Романом.

Прихватил консервы с собой, запихнул в карман грязного и мятого пиджака.

На улице моросило, мелко и противно. Как-то дежурно, бездушно хлопали двери подъездов, выпуская призрачные фигуры спешащих по делам людей. Кто-то раскрывал зонт, кто-то набрасывал на голову капюшон, кто-то лишь сильнее сутулился, засовывая руки глубже в карманы. Казалось, что всем без исключения не хотелось выходить из своих теплых квартир в этот однообразный, особенно по утрам, мир, но всех тащили наружу цепи обязательств и условностей. Не пойти нельзя. Опоздать нельзя. Нельзя остаться в комфорте и уюте, потому что иначе случится что-то. Причем это «что-то» у каждого свое, но непременно плохое, неприятное и нежелательное.

Стоя у подъездного окна и рассматривая прохожих внизу, Волков подумал, что именно такое чувство преследует его в последние дни. Предчувствие этого «что-то», которое неминуемо надвигалось с каждым днем. И виной тому было не его отношение к своему служению – Егор давно уже не испытывал долга к своей работе (да-да, работе). Он свою эту работу не любил, она тяготила его. Но он, как и идущие мимо люди, не мог не делать ее. Она, и те незримые цепи, что вытаскивали его в Город каждый день, были единственным, что у него осталось из настоящего. Все остальное, и он прекрасно понимал это, лишь образы, задники, декорации. Они в

его жизни больше не были настоящими, не волновали и не вызывали эмоций. Лишь работа, монотонная, уже не такая интересная, как когда-то, но по-прежнему не отпускающая и заставляющая жить.

И вот даже отдаваясь ей полностью, выползая каждый день серой тенью на улицу, стараясь (или не стараясь) что-то изменить, Егор все явственней и явственней ощущал приближение неминуемого, а потому пугающего и непонятного «что-то». Грозящего чем-то плохим, необратимым.

Дрожание паутины перед тем, как ее рассечет холодное лезвие бритвы.

С каким-то отстраненным любопытством Волков осознал, что втайне ждет этого «что-то». Надеется, что лезвие все же перережет нити, разрушит хрупкий порядок, разорвет сложившийся рисунок настоящего.

Он поднял воротник пиджака, закурил последнюю оставшуюся в мятой пачке сигарету, засунул руки в карманы брюк. И, сгорбившись, сбежал по лестнице на первый этаж, толкнул дверь подъезда.

Угнанной машины уже не было, лишь угадывались в грязи следы стертых протекторов, двумя полосами уводящие в сторону дороги. Что ж, хорошо, хоть здесь все прошло по плану.

Религер, стараясь не привлекать к себе внимания, пересек большой двор, прошлепал мимо пустующей детской площадки. Если одинокий дворник и обратил внимание на здорового мужика в грязном, но дорогом костюме, покрытом подозрительными пятнами бурого цвета, и драной рубашке без галстука, то не подал виду, продолжая методично мести мокрый асфальт. Остальным прохожим было не до одноглазого – многие не до конца проснулись, чтобы смотреть по сторонам.

Беседка, о которой шла речь, располагалась в небольшом закутке между двумя домами и трансформаторной будкой, в пределах прямой видимости от дома с квартирой-схроном. Егор пока не решил показывать ли Ильину где именно он обосновался, но и терять из виду дом не хотел – мог проворонить Кима.

Ильин появился ровно через пятнадцать минут. Худая, нескладная фигура в болоньевой куртке и кепке вынырнула из темного прохода между палисадником и будкой, быстрой походкой направилась к беседке. Вид у Романа был сосредоточенный и серьезный, глаза мрачно смотрели из-под насупленных бровей.

– Привет, – он забрался в беседку, уселся на деревянные перила, взгромоздив ноги на грязную доску лавки. Окинул взглядом религера. – Ты из могилы вылез?

– Здравствуй. Почти оттуда. К чему такая спешка? Встретились бы днем, поговорили.

– Ты оптимист, – скептически произнес Ильин. – Ладно, не хочешь объясняться – дело твое.

– Ты по поводу Феликса? – попытался угадать Волков. – Ну, извини, мне обратиться больше не к кому было. Не оставлять же трупы прямо возле моего дома.

– А об этом пусть твой фанатик на будущее думает, – огрызнулся Ильин. – Ты когда-нибудь ехал по Городу в машине с четырьмя жмуриками? Когда кажется, что каждая нагоняющая машина – за тобой? Да еще этот, маньяк-душитель твой, у него же вообще хрен поймешь, что на уме!

– Он – милейшей души человек.

– Он – больной на всю голову. Он, прежде, чем закопать трупы, языки им вырезал!

– Он верит, что таким образом лишает души умерших возможности задавать вопросы Отцу и, тем самым, познать Истину, – усмехнулся религер.