Религия
Шрифт:
Тангейзер опустился на одно колено и расправил плечи.
— В таком случае, ваше преосвященство, можете с легким сердцем опустить ваш меч.
Суббота, 8 сентября 1565 года — Рождество Пресвятой Богородицы
Мдина
Теперь, когда рядом не было защитных стен, не было траншей, не было ружейной стрельбы — и жаждущих человеческой крови патрулей со всех сторон, — Тангейзер вдруг понял, насколько мал остров Мальта. Расстояние между Эль-Борго и Мдиной, преодолеть которое еще недавно казалось
— Ты сердишься на меня? — спросил он.
Тангейзер внимательно посмотрел на него. Мальчик был перевозбужден, как пес на скотобойне. Если и был кто-нибудь, переживший все это безумие и оставшийся таким, каким был прежде, то это Орланду. Он был здоров телесно, обладал живым умом, и — насколько было известно Тангейзеру — никакие убийства и жестокости не отягчали его бессмертную душу. Тангейзера вдруг осенило, словно гром среди ясного неба, что во всем этом есть немалая заслуга лично его, и от этой мысли настроение несколько улучшилось.
— Скажем так, — начал он. — Если бы я знал, во что обойдется мне твое существование — а я даже не подозревал, что возможно пролить столько крови, пота и слез, — я приехал бы на Мальту еще двенадцать лет назад и придушил бы тебя прямо в колыбели.
Орланду вздрогнул, будто его ударили, и Тангейзер усмехнулся.
— Если нам предстоит путешествовать вместе, — сказал он, — придется тебе привыкнуть к моим шуткам, которые обычно бывают мрачноваты.
— Так, значит, ты не сердишься.
— А разве ты давал мне повод?
— Тогда почему же ты хотел бы придушить меня в колыбели?
— Когда мы встретились с тобой в проклятом дворе Сент-Эльмо, я сказал тогда, что ты заставил меня поплясать. В то время я не знал, что эта джига только начинается. Зато теперь, когда она почти завершилась, могу сказать, что твое присутствие оправдывает каждый ее кровавый шаг.
Он подумал об Ампаро. И о Борсе. Нет, не каждый шаг. Но мальчик ни в чем не виноват. Если Орланду и не понял ни слова из его речи, это не из-за нехватки сообразительности. Зато он уловил самую суть.
— Значит, мы все еще друзья.
— Конечно, парень, — ответил Тангейзер. — Наверное, ты единственный настоящий друг, какой у меня еще остался.
— Мне жаль, что англичанин погиб, Борс из Карлайла. Он тоже говорил, что мы с ним друзья.
— Так оно и было. Должно быть, его последняя вылазка была настоящим представлением.
— О господи, — произнес Орланду, широко раскрыв глаза. — Один на четверых! На четверых рыцарей! Это было ужасно. Потрясающе. Но зачем?
— Затем, что это были ненастоящие рыцари — предатели, прогнившие до мозга костей, не меньше, — к тому же враги Ла Валлетта и всех остальных.
— Как так — предатели, прогнившие до мозга костей?
— Эту историю я расскажу тебе в другой раз. — Он серьезно посмотрел на него. —
— Это как притворяться, — сказал Орланду.
— Именно, именно так.
— Но друг с другом друзья не должны притворяться, — заметил Орланду.
— Нет, не должны, — подтвердил Тангейзер.
— Ты сказал, фра Людовико был ненастоящий рыцарь.
Тангейзер вздохнул.
— Внутри большого шатра возникли разногласия. В больших шатрах всегда так случается — ведь люди редко бывают довольны ходом вещей. Они хотят все улучшить, а в результате делаются нетерпимыми к мнениям, которые противоречат их собственным или хоть немного от них отличаются. Жизнь в этом смысле часто задает неразрешимые загадки… И я буду последним человеком на свете, который бросит в него камень за это. Конечно, Людовико был храбрецом, и у него были неколебимые убеждения. Но, исходя из собственного опыта, могу сказать, что любое убеждение, за которое цепляются до конца, — это обоюдоострый меч, и оба его лезвия остро заточены.
— Он велел мне почитать мать.
Тангейзеру показалось, что туго натянутый канат у него под ногами дрогнул.
— Весьма достойное напутствие.
— Он хотел отвезти меня в Мдину, чтобы я встретился с ней.
— Он возложил эту радостную обязанность на меня.
Орланду спросил:
— Фра Людовико — мой отец?
Вот оно, случилось. Тангейзер натянул поводья Бурака, они остановились, и он принялся возиться с уздечкой. Конечно, странно, но до сих пор он даже не думал о том, чтобы рассказать Орланду, что отец, которого мальчик так страстно мечтал увидеть, умер у него на руках. Должно быть, он сознавал, насколько дорожит привязанностью Орланду. Тангейзер обернулся к мальчику; карие глаза Орланду смотрели прямо в его глаза, и эта самая привязанность читалась в них так ясно, что Тангейзер смутился. В конце концов, Людовико решил предоставить это дело Карле и даже дал свое благословение на ложь. Но позор Людовико был его позором, а не Тангейзера. Душа Тангейзера принадлежала только Тангейзеру.
Он сказал:
— Да. Брат Людовико был твоим отцом.
Орланду сжал губы.
Тангейзер продолжил:
— Я его убил.
Орланду моргнул, дважды. Потом спросил:
— Потому что он был лжецом?
— Перед самой смертью он был искренним, насколько может быть искренним человек.
— Тогда почему?
По мнению Тангейзера, сейчас был не подходящий момент перечислять преступления Людовико. Мальчик узнает о них в свое время, но не сегодня.
— Я убил его, потому что на то была воля судьбы, — сказал он.
Орланду выслушал эти слова, и, должно быть, Тангейзер недооценил его, поскольку мальчика устроил его ответ, по крайней мере сейчас. В любом случае, само по себе утверждение было достаточно правдивым. Орланду произнес:
— Если мой отец был предателем, прогнившим до мозга костей, а во мне течет его кровь, стану ли я тоже лживым предателем?
— Я как-то уже говорил тебе, что дело не в крови, а в том, как мы идем по жизни. Мы с тобой прошли вместе пару миль, и, поверь мне, в твоей душе нет ничего лживого и прогнившего.