Реликт 0,999

Лифантьева Евгения Ивановна

— Фортификационное укрепление какое-то, — укоризненно заметил Рушан, ожидая пока плечистый детина зафиксирует его данные. — Больше часа по катакомбам вашим плутал. Куда только не сунулся! Хоть бы указатели повесили что ли.

— У нас дактилоскопические датчики, — пояснил страж. — Открыто только больным и персоналу. И то в те корпуса, куда им надобно. Не заблудятся. А посторонним что тут делать? Не проходной двор.

— Сотрудники ВКБГА числятся во всех базах допуска, — не без гордости заявил Рахматов. — Неужели вы этого не знали?

— Раньше ваши не больно-то к нам заглядывали. На своих планетах, небось,

лечитесь, если уж чего, — пробурчал охранник. — Ну, надо, так надо. Значит так, из главного, если потребуется, в любой корпус попасть можно. Линии подземные у нас. Что-то вроде локального метро. Кабины на две, четыре и шесть персон. Каждый корпус — станция. У входа датчики, так что пройдёте со своей VIP-дактилоскопией. — Страж фыркнул.

— Серьёзно строитесь, — похвалил Рушан. — Нагуалей не боитесь? А ну как за день-два сворачиваться придётся?

— Есть варианты? — Глаза охранника недобро сверкнули. — Расстояния-то у нас какие! Сами видели.

— Это точно, — поддакнул Рахматов. — Больным такие марафоны…

— Ясное дело, — детина засопел. — Многим не по силам. Да и с охраной легче. Три охранника на весь комплекс, что нам, разорваться? Поэтому через главный корпус фильтруем.

— Три?! — Рахматов сочувственно прищёлкнул языком. Людей, узнавших о его месте службы, и не впавших при этом в благоговейный трепет, Рушан уважал.

— Три. — Охранник насупился. — Где ж теперь людей напасёшься? Все с Земли драпают. Кто остался? Вы, понятно — аномалийщики за день работы на Земле имеют больше, чем я за десяток лет! Фанатики-сектанты? Ха! Те слишком заняты, призывают на кладбище ползти, раз так уж сверху велено. Энтузиасты, вроде Бердина? На него равняться трудно — вот он и впрямь святой. Мы ещё вот затесались… кто комиссию не прошёл.

Рахматов вздрогнул. Только сейчас он обратил внимание, что полнота охранника совсем не похожа на ту, что свойственна обжорам или спортсменам-богатырям: рыхлая, водянистая, медикаментозная. «Гормоны, — догадался он — Неужели тоже «абориген»?».

— Вы не прошли комиссию? — осторожно поинтересовался Рушан. Не верилось, что здоровяк за стойкой тоже «местный» с грозным диагнозом в анамнезе.

Охранник невесело хохотнул.

— Семь «химий», три курса «лучей»! Кто меня выпустит?! Кому мы нужны?! Здоровым-то там тесно.

— Вы ошибаетесь, — запротестовал Рахматов. — На планетах-«челноках» места хватит всем. Над этим работают. Создаются новые. Комиссия не даёт право на выезд, руководствуясь исключительно принципом «не навреди». Вы же понимаете, перелёт, адаптация — всё это стресс для организма. Ослабленный болезнью человек может просто не выдержать! Сначала надо решить проблемы со здоровьем.

— Знаю! — оборвал охранник. Его лицо стало наливаться краской. Он попытался спрятаться за своими непосредственными обязанностями — взялся копировать данные с персонификационного чипа — но вдруг вскинул голову и прошипел: — Тысячу раз слышал! Списали нас в утиль! Значит, пока я на шахте работал, годен был, а как скрутило, так и… Да кто ещё сюда работать пойдёт? Ты? Он? — Детина зло махнул головой на «аборигена» в больничном халате, согнувшегося, у стены. Мужчина жадно, с хрипом втягивал в себя воздух и с вожделением поглядывал на притулившийся в углу диван, до которого предстояло преодолеть ещё метров десять. — Все драпают…

Страж, отвернувшись, протянул

Рушану отмеченный документ. Рахматов тоже молчал. Жаркое «ты», внезапно вырвавшееся у собеседника, ударило в сознание раскалённой иглой.

Пока Рушан справлялся с опалившей его горечью, охранник рассказывал как добраться до нужного посетителю кабинета. Похоже, теперь он стыдился своего взрыва. Снова обращался к гостю подчёркнуто официально, на вы. Голос опять стал тусклым, непробиваемым, точно захлопнувшаяся дверь сейфа. От намертво запертых замков веяло холодом и безысходностью. Ценную информацию Рахматов пропустил мимо ушей, о чём сильно пожалел впоследствии.

Лифты, лестничные пролёты, нескончаемое единообразие коридоров, холлы, сотни одинаковых дверей — всё смешалось в неподатливую головоломку. Рахматов петлял по незнакомым помещениям и чувствовал, что закипает. Бестолковость планировки делала задачу почти невыполнимой. Вдобавок люди… Много, непривычно много людей! На Эмерии сроду такого столпотворения не бывало! О заброшенных земных городах и говорить нечего — за неделю столько не встретишь. Каждый проходящий окружён наэлектризованным колким облаком эмоций: пронизывающие разряды радости и надежды, тяжёлые удары обречённости, тугой чёрный страх. И во всех билась своя собственная боль. Физическая и та, что медленно, по капле выдавливала сердце, складываясь в безнадёжно простую формулу — один, не нужен. Целые океаны боли. Галактики! От этого у Рахматова начала кружиться голова, точно снова он погружался в Великое Ничто. Перед глазами стелился мутный смок, мысли путались.

Быть интраморфом, человеком с паранормальными способностями, не всегда сладко. Всесильный Абсолют иногда зачем-то подбрасывал непрошеные, не имеющие никакого отношения к Несущим, Знания. Рушан и раньше замечал, что среди людей порой ему становилось тревожно, а, иногда, и жутковато, словно запретное подсматривал. Это мешало, сбивало, заставляло искать спасительного одиночества.

И всё же свой уникальный дар Рушан ценил. Не будь его, не работать бы Рахматову в ВКБГА — аномалке, как панибратски называли её сами сотрудники. Не обладать бы неограниченной властью, какой был наделён всякий из его коллег. Не пользоваться бы правом безоговорочной неприкосновенности со стороны любых служб. Да и вряд ли мог бы позволить себе те сибаритские слабости, которые делали его жизнь довольно приятной штукой. Приятной, несмотря ни на что. Нет, Рахматов не был бесчувственным фаталистом. Радость его брала исток не только в привилегиях, подаренных ему социумом. Гораздо большее удовлетворение он испытывал от мысли, что сам принадлежит к числу тех, кто способен хотя бы попытаться оттянуть неизбежное. А там как знать…

Когда дар впервые подал голос, Рушану было семнадцать. Спешная эвакуация из родного городка. Мечущиеся люди, выброшенные из пневмопоездов вещи (не хватало мест), испуганные глаза матери, потерявшаяся в толкучке сестрёнка. И над всем этим зловещее: «Нагуаль, нагуаль…». В те годы Рушан ещё мало знал о них. Знал одно — нагуаль это смерть. Незримая, неясная, но неизбежная. Он не понимал, как такое возможно. Был город — нет города. Нет пространства, нет света и воздуха, нет материи. Всё скрыто завесой приходящей из ниоткуда тайны. Оттого становилось ещё страшней.