Реликвия
Шрифт:
Я сладко зевнул и приготовился забраться под одеяло, как вдруг отчетливо услышал за перегородкой плесканье воды в ванне. Взволновавшись, я стал прислушиваться. В скорбной могильной тишине, неизменно царящей в Иерусалиме, до меня явственно донесся шум губки, которая шлепнулась в воду. Я прижал ухо к обоям в голубеньких цветочках. Босые ноги прошли по циновке, устилавшей кирпичный пол, затем раздался тихий плеск, как будто чья-то рука пробовала температуру воды. Горя как в лихорадке, я прислушивался к сокровенным шумам неспешного, блаженного купанья: бульканью выжатой из губки воды, шуршанью руки по мыльной пене, сладкому вздоху тела, вытянувшегося в теплой воде, куда для запаха прибавлено немного духов. В висках у меня застучало от прилива крови; я лихорадочно шарил рукой
Я не выдержал: в одном белье вышел босиком в пустынный коридор и приник к замочной скважине вытаращенным, налитым кровью глазом — еще немного, и огонь обжег бы красавицу… В светлой дырочке скважины я различал полотенце, упавшее на циновку, красный капот, кусочек белого полога ее кровати. Капли пота выступили у меня на затылке; я стоял нагнувшись и ждал, когда она мелькнет, голая и прекрасная, в крошечном светлом кружке. Вдруг сзади скрипнула дверь; яркий свет залил стену. Это был бородач, в жилетке, с подсвечником в руке! И мне, злополучному Рапозо, некуда было улизнуть: с одной стороны высилось его огромное туловище, с другой темнел тупик коридора. Молча, не спеша, методично Геркулес поставил на пол свечу, поднял ногу в сапоге с толстой подошвой и пнул меня в бок. «Скотина!» — взревел я. Он зашипел: «Молчать!» — и, прижав меня к стене, несколько раз обрушил свой кованый, твердый, как копыто, сапог на мои ляжки, ягодицы, голени, на все мое балованное, холеное тело! После этого он хладнокровно поднял с пола подсвечник.
Бледный от ярости, я выпрямился и с достоинством произнес:
— Знаете ли, что вас спасло, мистер бифштекс? То, что близко гроб господень. Из-за тетушки я не желаю скандалов… Но, очутись мы в Лиссабоне, за городом, в одном известном мне местечке… я бы из вас лепешку сделал! Благодарите бога, что уцелели. Я бы из вас лепешку сделал!
И с гордым видом, прихрамывая, я отправился к себе, чтобы примочить арникой ушибленные места. Так прошла моя первая ночь в Сионе.
На следующий день мудрый Топсиус затеял утреннюю прогулку к Елеонской горе и к чистому Силоамскому источнику. Я же, чувствуя себя разбитым и негодным для верховой езды, остался на полосатом диване в обществе «Человека с тремя парами брюк». Я не имел ни малейшего желания встречаться с бесцеремонным бородачом а потому не выходил в столовую, сославшись на недомогание и хандру. Но когда солнце погрузилось в средиземную волну, я снова был здоров и полон энергии. Поте обещал нам на этот вечер пир сладострастия у Фатмэ, гостеприимной дамы, содержавшей в Армянском квартале целую голубятню нежных горлиц; нам предлагалось полюбоваться искусством знаменитой палестинской танцовщицы, «Розы Иерихона»: ее «танец пчелы» с вращением бедер способен был, как говорили, расшевелить самого холодного и совратить самого целомудренного…
Укромный вход к Фатмэ, замаскированный высохшей виноградной лозой, был пробит в почерневшей стене рядом с башней Давида. Фатмэ уже ждала нас. Это была толстая старуха в белом покрывале, с коралловыми бусами в волосах и оголенными руками, на которых выделялись рубцы от чумных бубонов. Она подобострастно склонилась к моей руке, возложила ее на свою смазанную маслом голову, потом поднесла к накрашенным губам и торжественно подвела меня к темной портьере с золотыми кистями, напоминавшей покрывало на гроб. Я дрожал от волнения, переступая наконец порог безмолвного сераля с его головокружительными тайнами и благоуханием роз.
Мы вошли в свежевыбеленную залу; поверх жалюзи висели красные занавески; вдоль стен тянулся сплошной диван, обитый желтым шелком с более светлыми шелковыми же заплатами. На небольшом персидском коврике стояла жестяная жаровня, с которой еще не убрали остывшую золу; тут же валялась забытая бархатная туфелька, расшитая блестками. С серого деревянного потолка, посредине которого растеклось пятно сырости, свисала
Я чинно уселся рядом с летописцем Иродов. Негритянка из Донголы в красном наряде принесла, звеня серебряными браслетами, по чашке душистого кофе для всех; и в эту самую минуту появился расстроенный Поте и сообщил, что нам не суждено любоваться знаменитым «танцем пчелы»: «Иерихонскую Розу» увезли танцевать для какого-то немецкого принца, прибывшего утром из Германии в Сион на поклонение гробу господню. Фатмэ прижимала руки к сердцу, призывала в свидетели аллаха, уверяла, что она наша смиренная раба, но так уж написано в Книге Судеб: «Роза Иерихона» должна была уехать к белокурому принцу, прибывшему верхом, с плюмажем на шляпе, из страны германцев!
Я возразил с досадой, что хоть я и не принц, но тетя моя очень богатая женщина; фамилия Рапозо считается одной из самых, благородных среди аристократов Алентежо. Было условлено заранее, что сегодня «Роза Иерихона» ублажает мой католический взор, и я считаю для себя оскорбительным, что ее отправили к этому воинственному паломнику из еретической Германии.
Ученейший Топсиус сейчас же запальчиво возразил, задрав свой клюв, что Германия — духовная мать народов…
— Сверканье германского шлема, дон Рапозо, — это маяк, показывающий путь всему человечеству!
— Плевать мне на шлем! Пусть кто-нибудь попробует показывать мне путь! Я — Рапозо из Алентежо!.. Никто не показывает мне путь, кроме господа нашего Иисуса Христа!.. В Португалии тоже есть великие люди! Афонсо Энрикес, Эркулано… К черту!
Я грозно выпрямился. Высокоученый Топсиус задрожал и съежился. Поте счел нужным вмешаться: — Полно, друзья христиане, полно. Мир!
Мы с Топсиусом тотчас же джентльменски пожали друг другу руки и снова сели на диван.
Фатмэ тем временем продолжала твердить, что аллах велик, а она наша преданная раба, и, если мы согласны подарить ей семь золотых пиастров, она покажет нам взамен «Иерихонской Розы» дивную красавицу черкешенку, белее полной луны, стройнее лилии Гилгалской долины!..
— Черкешенка так черкешенка! — закричал я, воспрянув духом. — Канальство! Я приехал в святую землю, чтобы встряхнуться! Давайте сюда черкешенку! Выкладывай пиастры, Поте! Черт подери! На это не жалко!
Фатмэ, пятясь, вышла из комнаты. Весельчак Поте наклонился к нам с раскрытым кисетом, где благоухал алеппский табак. И тут белая дверь в глубине ниши тихонько заскрипела, и в комнату проскользнула легкая, точно призрак, фигурка, укутанная покрывалом.
Широкие турецкие шальвары из пунцового шелка мягко и воздушно спускались от гибкой талии до щиколоток, перехваченных золотым шнурком. Ноги, обутые в желтые сафьяновые туфли, едва касались пола и словно летели по воздуху. Сквозь прозрачную вуаль, окутывавшую ее голову, грудь и руки, сверкало золотое шитье, драгоценные украшения и черные звезды глаз. Я запылал страстью. Фатмэ подошла к красавице сзади и кончиками пальцев медленно-медленно приподняла покрывало. Из-под облаков газа показалось носатое, костлявое, кривое на один глаз, словно оштукатуренное лицо с гнилыми зубами, черневшими в тупо-сладострастной улыбке… Поте с проклятьем вскочил с дивана и накинулся на Фатмэ. Та взывала к аллаху и била себя по толстым грудям, которые колыхались со шлепающим звуком, как полупустые бурдюки. Потом оба в бешенстве выбежали из комнаты, словно их унесло ураганом ярости.
Черкешенка, покачивая бедрами и продолжая улыбаться своей гнусной улыбкой, подошла к нам с протянутой рукой и попросила «подарочка» хриплым голосом пьяницы. Я оттолкнул ее с отвращением. Она почесала руку, потом бок, равнодушно подобрала вуаль и вышла, шаркая туфлями.
— О, Топсиус! — еле выговорил я. — Ну что это за подлость!
Философ Топсиус высказал несколько мыслей о сладострастии: оно по природе своей обманчиво; за ослепительной улыбкой кроются испорченные зубы; самые сладкие поцелуи оставляют привкус горечи. Когда плоть ликует, душа печальна…