Реликвия
Шрифт:
Но видеть Иисуса! Видеть его волосы, складки его хитона! Видеть, как замирает земля, когда отверзаются его уста… Где-то за этими кровлями, на которых женщины кормят голубей; где-то за этой улицей, на которой продавцы опресноков выкрикивают нараспев свой товар; где-то близко идет он в эту ужасную минуту со связанными руками среди бородатых молчаливых римских легионеров. Он, Иисус Христос, мой спаситель! Ветерок, качающий вот эту ветку жимолости и разносящий ее аромат, может быть, где-то совсем близко прикоснулся к челу сына божия, уже окровавленному шипами! Стоит только толкнуть эту кедровую дверь, пробежать через двор, где скрипит жернов домашней мельницы, — и я увижу живого во плоти господа Иисуса Христа, увижу воочию, наяву, как видели его святой Иоанн и святой Матфей; я увижу, как по выбеленной стене движется его тень, и рядом упадет тень моего собственного
В невыразимом смятении, озадачившем этих восточных владык со сдержанными манерами, я закричал:
— Как мне его увидеть? Где господь мой, где Иисус из Назарета?
В этот самый миг в залу на цыпочках вбежал раб и упал ничком у ног Гамалиила, целуя бахрому его одежды; тощие ребра его учащенно вздымались; с трудом переводя дух, он прошептал:
— Господин, галилейский учитель в претории…
Гадд, погруженный в молитву, разом очнулся. Он прянул, как дикий зверь, торопливо затянул вокруг пояса узловатую веревку и рванулся прочь, забыв набросить капюшон: светлые спутанные волосы разлетелись от быстрого движения. Топсиус расправил складки своего плаща на манер латинской тоги, снова придав себе величие мраморной статуи; затем сравнил Гамалиила с гостеприимным Авраамом и торжествующе воскликнул:
— В преторию!
Долго бежал я за Топсиусом через древний Иерусалим. Мысли мои мешались. Мы миновали какой-то безмолвный питомник роз времен первых пророков; его охраняли два левита с позолоченными пиками. Потом мы вышли на прохладную, благоуханную улицу: по обеим ее сторонам располагались лавки благовоний с вывесками в виде цветка или ступки. Тонкий плетеный навес укрывал двери от солнца, земля у входа была полита водой и посыпана мягкой травкой и листьями анемонов. Внутри, в прохладной полутьме, нежились с томным видом какие-то юноши в ярких шелковых одеяниях; волосы их были завиты локонами, глаза подведены; тонкие унизанные перстнями пальцы едва ли могли бы приподнять край тяжелых хитонов вишневых и золотисто-желтых расцветок. Миновав эту улицу неги, мы вышли на залитую солнцем площадь; ноги тонули в густой белой пыли. В центре площади старая пальма раскинула султан своих неподвижных, точно бронзовых, листьев. А в глубине площади чернела гранитная колоннада старого дворца Иродов. Здесь и была претория. У входной арки, где несли охрану два сирийских легионера с черными перьями на шлемах, толпились девушки — продавщицы опресноков; у каждой за ухом была роза, каждая прижимала к себе плетеную корзинку. Под укрепленным в земле огромным зонтом из перьев сидели, держа па коленях весы и дощечки для записей, менялы в мохнатых клобуках и обменивали римскую монету на местные деньги. Продавцы воды ходили тут же с косматыми бурдюками и выкликали товар протяжными, вибрирующими голосами. Мы вошли во двор претории — и страх обуял меня.
Это был светлый двор под открытым небом, вымощенный мрамором. Справа и слева шли двухъярусные аркады, образуя галерею с перилами — прохладную и гулкую, как в монастыре. Над задней частью двора, ближе к суровому фронтону дворца, был натянут обширный красный балдахин с золотой каймой; под ним выделялся четкий квадрат тени. Два сикоморовых шеста с цветком на верхушке поддерживали тяжелый штоф.
Здесь теснилась огромная толпа. Окаймленные голубой бахромой хитоны фарисеев смешались с грубыми холщовыми рубахами ремесленников, перехваченными кожаным поясом; были тут и полосатые — серые с белым — бурнусы галилеян, и красные плащи с капюшоном купцов из Тивериады; попадались женщины, не допускавшиеся, однако, под балдахин; они привставали на носки своих желтых мягких туфель, закрываясь от солнца краем покрывала. От толпы жарко пахло потом и миррой. По краям, над морем белых тюрбанов, сверкали острия пик. А под навесом, на возвышении, сидел человек с осанкой властелина; его окаймленная пурпуром тога ниспадала благородными складками; он был неподвижен, как мраморное изваяние; мощный кулак подпирал седеющую бороду. Глубоко посаженные сонные глаза были полузакрыты, красный шнурок придерживал волосы. Позади
— Понтий, по прозвищу Пилат, бывший наместник Батавии.
Я стал медленно бродить по двору, стараясь, как в церкви, потише стучать каблуками. Небо изливало тишину; лишь изредка из садов доносился резкий, унылый крик павлинов. У балюстрады боковых аркад храпели на солнцепеке животами кверху голые негры. Какая-то старуха, присев возле своей корзины с фруктами, пересчитывала выручку. Рабочие чинили крышу, примостившись на лесах между колоннами. Дети в углу играли железными обручами, которые нежно звенели о плиты.
Вдруг кто-то дружески хлопнул по плечу летописца Иродов. Это был красавец Манассей; рядом с ним стоял высокий старик с благородной и величавой осанкой. Топсиус с сыновним почтением поцеловал рукав его белой одежды, украшенной узором в виде виноградных листьев. Белоснежная борода, блестевшая от масла, доходила ему до пояса. Из-под головной повязки падали, точно мантия из царственного горностая, белые кудри. В одной руке, унизанной кольцами, он держал жезл из слоновой кости, другой рукой вел мальчика с бледным личиком и прекрасными, как звезды, глазами; ребенок был похож на ландыш, приютившийся в тени кедра.
— Взойдемте на галерею, — предложил Манассей, — там прохладней и нет такой давки.
Мы последовали за патриотом. Я потихоньку спросил Топсиуса, кто этот царственный старик.
— Равви Ровам, — почтительно прошептал мой ученый друг. — Светоч синедриона, тонкий и красноречивый оратор, один из приближенных Каиафы…
Преисполнившись уважения, я трижды склонился перед равви Ровамом. Тот уселся на мраморной скамье и, задумавшись, ласкал и прижимал к своей груди головку внука, золотистую, как иоппийское просо.
Потом мы медленно пошли дальше вдоль светлой и гулкой галереи. В конце ее находилась тяжелая дверь из кедра, обитая листовым серебром. Кесарийский преторианец охранял ее, сонно склонившись на щит из ивовых прутьев. Тогда, повинуясь какому-то внутреннему голосу, я подошел к перилам… и мои смертные глаза узрели там, внизу, живого сына божия!
Но — странная причуда изменчивой души человеческой! — я не испытал ни восторга, ни ужаса. Из памяти моей внезапно улетучились долгие, хлопотливые века истории и религии. Мне даже в голову не пришло, что этот худой загорелый человек — искупитель человеческого рода… Я непонятным образом перенесся в глубь времен. Я перестал быть христианином и бакалавром юриспруденции по имени Теодорико Рапозо; прежняя личность пропала, соскользнула с меня, словно плащ, во время торопливого бега из дома Гамалиила. Древность проникла в мое нутро и сделала меня другим человеком; я сам был древним, я стал Теодорихом-лузитанцем, который прибыл сюда на галере со скалистых берегов Великого Мыса и теперь странствует по землям, платящим дань императору Тиберию. А тот человек вовсе не Иисус, не Христос, не мессия, а просто молодой плотник из Галилеи, который ушел из своей зеленой деревни, задавшись великой мечтой — преобразить землю и обновить небеса; и на первом же перекрестке храмовый стражник связал ему руки и доставил к претору в присутственный день вместе с разбойником, грабившим на Сихемской дороге, и убийцей, который пырнул кого-то ножом во время потасовки в Эммафе…
На особом участке пола, где плитки были выложены в виде мозаичного узора, прямо против помоста с курульным креслом под Римской Волчицей стоял Иисус. Руки его были связаны веревкой, конец которой волочился по земле. Широкий грубошерстный хитон в серую полоску с голубой каймой понизу доходил до щиколоток. Сандалии его уже истрепались на пыльных дорогах пустынь и были укреплены ремнями. На голове не было язвившего чело тернового венца, как гласило Евангелие; он носил белую головную повязку из длинного домотканого полотнища, накрученного вокруг головы; концы ее падали с обеих сторон на плечи. Под остроконечной бородкой приходился узел шнурка, прикрепленного к тюрбану.
Волосы его были зачесаны за уши и слегка завивались на концах. На худом лице, почерневшем от солнца, темные глаза под сросшимися бровями светились глубокой мыслью. Он стоял перед претором неподвижно, полный спокойствия и сознания своей силы. Только едва заметная дрожь связанных рук выдавала душевное волнение. Время от времени он глубоко переводил дыхание, словно грудь его, привыкшую к вольному ветру холмов и озер Галилеи, тяжко давили мраморные стены, золоченый балдахин и тесные параграфы латинского правосудия…