Рембрандт
Шрифт:
Незнакомец взял рисунок и, держа его в вытянутой руке, как делают люди дальнозоркие, добавил:
— Право, замечательный рисунок! Я редко видел что-либо подобное. Могу я узнать ваше имя?
— Рембрандт ван Рейн.
— Рембрандт ван Рейн? Ну конечно, конечно. Кто еще способен сделать такое? Но почему вы сидите у моего порога, маэстро? Не окажете ли вы нам честь своим посещением?
Отказываться от приглашения было бы и грубо и глупо. Незнакомец, без сомнения, знал и уважал художника — об этом свидетельствовали и осторожность, с которой он держал рисунок в правой руке, и почтительность, с которой он протянул гостю левую, помогая подняться по ступенькам. Да и предлагал он ему то, что несколько минут назад
— Меня зовут Мигель де Барриос, — представился незнакомец, приспосабливаясь к шагам художника. — Я поэт, но вы наверняка обо мне не слышали. Я пишу для сефардов и на их языке.
С этими словами он распахнул дверь и, поддерживая Рембрандта под локоть, провел его через переднюю, где пахло сандалом и сухим камышом, а от мрамора и старинного дерева веяло прохладой.
— Направо, маэстро, — пригласил хозяин, отдергивая шуршащий малиновый занавес, за которым виднелась отрадно темная комната.
Это было очень большое помещение, почти такое же большое, как зал в утраченном доме на Бреестрат, где художник разместил когда-то свое собрание картин, статуй и древностей. Занавеси на двух больших окнах, задернутые так тщательно, что ни один луч до боли яркого солнца не мог проникнуть в комнату, минуя их ткань, были какого-то странного и великолепного цвета — не то медно-розового, не то золотого — или казались такими в свете, который они впитывали в себя, задерживали и разрежали.
По мере того как глаза Рембрандта привыкали к глубокой тени, он замечал, как там и сям выступают из нее роскошные восточные вещи: алые и малиновые подушки; красивое старинное кресло с сиденьем, обитым оливково-зеленой тканью; большой сосуд из чеканной меди, стоявший на каминной доске и наполненный высокими сухими камышинками; ширма из полированного дерева с такой сложной резьбой, что оно казалось настоящим кружевом.
В освещенном пространстве у окон стояли маленький инкрустированный столик и два стула. Де Барриос любезным жестом пригласил гостя сесть, Рембрандт опустился на один из них и, вынув из кармана влажный носовой платок, отер потное лицо, а хозяин вернулся к двери и голосом, который эхом отдался в соседних комнатах, крикнул:
— Абигайль! Спустись-ка на минутку вниз, слышишь? У нас гость.
Затем де Барриос придвинул к столу из темноты третий стул, и его растрепавшаяся темно-рыжая шевелюра и смуглая кожа заблестели в розовом свете.
— Абигайль — это моя жена, — пояснил он. — Она наверху с детьми. Ваш визит приведет ее в восторг — она тоже видела ваши работы. Вы писали портреты двух наших друзей — Юдифи де Лана и раввина Элеазара бен Соломона. Несколько лет назад, когда я женился на Абигайль, мы хотели заказать вам наши портреты, но не сумели разыскать вас. В большом доме на Бреестрат вас уже не было. Кто говорил, что вы уехали в Гулль, кто уверял, что вы работаете теперь при шведском дворе, и точно я узнал только одно — что вы удалились от дел и оставили живопись.
Малиновый занавес зашуршал, Рембрандт поднял голову и заметил женщину, такую же призрачную, как великолепные вещи, неясно возникавшие перед его глазами. Лишь войдя в пространство, очерченное медноватым сиянием вокруг столика, она обрела подлинную телесность, и художник увидел, что волосы у нее светло-рыжие, лоб высокий и выпуклый, глаза серые, с тяжелыми веками, рот довольно крупный, а влажные губы изогнуты в смущенной улыбке. Какого цвета у нее платье — Рембрандт так и не определил, потому что шелковая ткань была пронизана отсветом занавесей. Женщина, казалось, вся сверкала, как восточный идол, — столько было на ней блестящих драгоценностей и мерцающего золота: гранаты на круглой шее и в ушах, жемчуга на запястьях, брошь из резного янтаря на небольшой упругой груди.
— Это господин ван Рейн, Абигайль, господин
— В самом деле? — Лицо хозяйки сразу доказало художнику, что она непритворно обрадована новым знакомством. — Вы не поверите, маэстро, — негромко продолжала она голосом более низким, чем обычно бывает у женщин, — не успели мы пожениться, как отправились разыскивать вас на Бреестрат. Однако этот большой дом был заколочен и пуст, и…
— Я уже рассказал об этом господину ван Рейну, — перебил ее муж, и гость его пожалел, что не услышит того же вторично и от нее: во-первых, человеку одинокому и забытому такое повторение не может наскучить; во-вторых, ее интонация и легкий жест красивых, усеянных драгоценностями рук каким-то образом воскресили в художнике воспоминание о большом доме с закрытыми окнами и давно остывшими печными трубами, и он представил себе, как эти двое молодоженов отчаянно, но тщетно стучались в заколоченные двери.
— Он рисовал нищего, сидя на нашем крыльце, — продолжал де Барриос. — Замечательный набросок! Обязательно посмотри, Абигайль! Но прежде всего мы с господином ван Рейном выпьем по капельке холодного вина.
— Конечно, конечно! Сегодня такая жара. Вы ведь окажете нам эту честь, маэстро? Вы выпьете с нами бокал вина с кусочком торта и фруктами, не правда ли?
— Благодарю вас, охотно, если только не доставлю вам слишком много хлопот.
Рембрандт сам не понимал, почему он так легко согласился остаться: ведь теперь, когда пот перестал струиться по его лицу и боль в затылке прошла, ему следовало бы встать и поскорее уйти. Он был в таком отупелом состоянии и так убого одет, что изысканная любезность хозяев и изящество дома, казалось, должны были бы стеснять его, однако он чувствовал себя совершенно непринужденно и без всякой неловкости разговаривал с де Барриосом, пока жена его ходила за угощением. Если что-нибудь и сковывало Рембрандта, то это было лишь легкое нетерпение, с которым он ждал, когда вернется Абигайль. Все, что она принесла: поднос, шелковые салфетки, венецианские бокалы, фруктовые ножички с резными ручками из слоновой кости, бутылка вина, еще влажная от холодной воды, где она лежала, тонкие ломтики торта, пирамиды из винограда и груш — было так же изысканно, как она сама. Когда Абигайль поставила перед художником бокал и наклонилась, чтобы налить вина из бутылки, она не опустила полные веки, а пристально посмотрела на Рембрандта серьезными серыми глазами. А когда она отвернулась от него, наливая вино мужу, художник решил, что уже видел ее. Где и при каких обстоятельствах — этого он не знал, но мог поклясться, что видел.
— Простите, госпожа де Барриос, — начал он. — Ваше лицо мне очень знакомо. Не встречались ли мы у доктора Бонуса, или у Пинеро, или у Ладзара, или в доме раввина Манассии бен Израиля?
Абигайль уселась между гостем и мужем и разложила на коленях салфетку.
— Нет, — ответила она, медленно качая головой и улыбаясь, — я твердо уверена, что вижу вас впервые. Если бы меня представили вам, я бы этого не забыла. К сожалению, многие из нас — я имею в виду моих соплеменниц с такими же рыжими волосами, как у меня, — очень похожи друг на друга.
— Мне, конечно, и в голову не приходит, — прервал ее муж, — воспользоваться счастливым случаем, который привел вас к моему порогу. Мы познакомились с вами, и это уже огромная удача. Так что, если мое предложение вас не устроит, вы можете без всякого стеснения отказаться. Мы с Абигайль до сих пор не заказали своих портретов — она не хотела другого художника, и я согласился с ней. Не возьмете ли вы на себя труд написать нас?
— Да, да, напишите нас, маэстро!
Рука Абигайль, прохладная и слегка влажная — она только что держала в ней грушу, — на мгновение коснулась руки художника, и он снова почувствовал странную уверенность в том, что знал ее раньше.