Рентген строгого режима

Боровский Олег Борисович

Для блатного вора зарезать человека или зарубить его топором было наипростейшим делом. Многие из бандитов имели по нескольку десятков убийств, и, что меня всегда удивляло, советское правосудие почти никогда не применяло к ворам высшей меры – расстрела. Для политических заключенных блатные в лагере были настоящим бедствием, дополнительным и очень тяжким наказанием.

У воров существовал свой неписаный закон, пункты которого все они неукоснительно выполняли, и всякое нарушение закона каралось только одной мерой – ударом ножа снизу под ребра со стороны сердца, смерть в этом случае наступает мгновенно... Настоящие воры называли себя «законниками», или ворами в законе. Некоторые статьи воровского закона знали и мы, фраера. Например, вор не мог занимать в лагере любое «теплое» место, не имел права командовать другими заключенными, не мог «пить кровь». Если вор и работал, то на самой нижней иерархической лагерной ступеньке, например, работал лопатой – поднимай больше и кидай дальше. Если вор нарушал

закон – работал в столовой, или хлеборезом, или даже прачкой в бане, то переходил в разряд «ссученных воров», или просто «сук», и по лагерному воровскому закону его должны были убить при первой возможности. Между «законными» и «ссученными» ворами в лагерях шла непрерывная война на истребление. Были лагеря, где верх держали суки, тогда любого вора-законника, попавшего по этапу в такой лагерь, убивали прямо около вахты. Это было великолепное зрелище: около вахты, в ожидании своей жертвы, в москвичках прогуливаются суки, с нетерпением поглядывая, как идет сдача-передача этапников лагерной охране. Вор-законник знает, что с ним будет через несколько минут и держится железно. Правда, бывали случаи, что вор не желал доставлять удовольствия своим палачам и бросался бежать от вахты в тундру, но от пули еще никто и никогда не убегал, и обычно труп его валялся около вахты несколько дней – в назидание, так сказать... Мы знали, что начальники лагерей умышленно отправляли надоевшего им вора в лагерь, где господствуют суки, чтобы не пачкать рук, так сказать. Старожилы лагерей рассказывали мне, что бывали случаи, когда во время резни убивали сразу по нескольку десятков человек. Надо отдать должное ворам и сукам, во время таких потасовок нас они не трогали, но мы ни в коем случае не должны были вмешиваться или уговаривать прекратить или пожалеть. Я знал фельдшера, который во время очередной резни в стационаре, когда воры-законники ворвались в больницу и начали топорами убивать сук, находящихся на излечении, бросился на воров с кулаками. Я всегда смотрел с содроганием на глубокую вмятину у него на лбу. Когда он говорил, тонкая кожица, прикрывающая дефект черепа, заметно пульсировала... Вор, его ударивший, либо очень спешил, либо просто пожалел фельдшера и повернул топор с острой стороны на обушок…

Наш лагерь шахты № 40 к моему прибытию был только-только переименован в Речлаг, и в нем еще оставались уголовники, правда, из числа ссученных воров, которые, к нашему удивлению, где-то доставали водку и пили напропалую, но нас они не трогали и ничего не отнимали. Меня очень удивлял мой «кирюха» Абрам Зискинд, который разгуливал по лагерю в шикарной светлой цигейковой куртке «на молниях». Такие куртки в большом количестве присылали нам во время войны из Америки. Предназначались они, правда, только для наших летчиков, на подкладке был пришит лозунг на русском языке: «Сбей одного немца!». Абрам, великий мастер по части доставания и, хотя вовсе не был летчиком, куртку носил с шиком...

Абрам сел еще в 1937 году, весь срок, десять лет, отбыл на Колыме, вернулся в Москву и сел по новой уже на двадцать лет. Абрам знал всех и вся, хорошо ботал по старой и новой фене (воровской жаргон) и быстро как-то нашел с ворами общий язык. Воры его не трогали, даже относились с долей уважения – называли «отцом».

Вскоре, однако, нам приказали все «вольные» носильные вещи сдать в каптерку, переодеться во все лагерное и нашить личные номера на телогрейку и на штаны – последняя ниточка с вольной жизнью оборвалась... И неужели навсегда?..

Две недели карантина я использовал с большой эффективностью, изучил лагерь и все его службы, познакомился со многими заключенными. Лагерный жаргон: «держать режим», «упираться рогами», «буриться», «кидать чернуху», «темнить», «туфтить» и прочее я освоил довольно быстро. К своему удивлению, в нашем лагере обнаружил заключенных, севших еще в 1937 году и даже раньше, это были воистину жизненные зубры, умные, сильные и волевые люди, которых ни испугать, ни удивить ничем было нельзя. Они все видели, все пережили и заслужили наивысшее человеческое уважение.

Возвращаясь назад, хочу закончить свои мысли и наблюдения о блатных. Когда Сталин объявил о начале «классовой борьбы» в деревне, эту «марксистскую» борьбу в первую очередь испытал на своей спине русский крестьянин, который и слова-то «классовая борьба» как следует не понимал. Сталин, Молотов, Ворошилов и их ближайшее окружение объявили коллективизацию крестьянства, противоестественную, насильственную систему, никак не соответствующую ни умственному, ни нравственному уровню русского крестьянина, имеющего свою тысячелетнюю трудную и героическую историю. Еще Ленин писал, что коллективизация в деревне дело поколений, и можно ее осуществить только примером, убеждая, агитируя. Но у нас коллективизацию осуществили по-сталински – в один год, в колхозы загоняли наганом и колом. Всех, кто нажил своим трудом мужицкое добро, объявили кулаками и подкулачниками, гидрами мирового империализма и, ничтоже сумняшеся, приступили к их физическому истреблению. Как сказано у Шолохова…

Давыдов: Зачем же ты его наганом по голове?

Нагульнов: Я на мировую революцию нацелен, а он, сукин сын, на меня напряжен!

Кулаков

стреляли, ссылали, имущество растаскивали, а семьи «подкулачников» переселяли в глухие сибирские леса, где они вскоре почти все гибли. Только самые сильные духом и телом могли бежать из тех мест и по чужим паспортам, скрыв свое происхождение, начинали новую жизнь без предков... Когда в 1944 году судьба забросила меня в жуткую глухомань, в ста километрах от Бийска я увидел вдруг заброшенные, полуразрушенные избы и сараи.

– А где же люди? – спросил я возницу.

– А все померли, – просто ответил он. Потом вздохнул и добавил: – Круто с ними сделали, однако...

Тогда же, в конце двадцатых и начале тридцатых годов, начали возникать исправительно-трудовые лагеря, которые быстро стали заполняться и ворами, и политическими, и всякого рода кулаками и подкулачниками, священниками, интеллигентами... Философия учит: всякая категория, возникнув, должна развиваться или ей суждено погибнуть. Скоро вся наша страна от Владивостока до Мурманска покрылась сетью лагерей, вся земля стала «Архипелаг ГУЛАГ», в котором мучились, даром работали и умирали миллионы граждан несчастной России... Сколько ученых погибло в снегах Колымы, Тайшета, Печоры, Урала, Воркуты, Норильска, Кольского полуострова – никто не считал, и только по умозрительным рассуждениям предполагается, что всего с 1930-го по 1955 год в советских лагерях погибло около 35 миллионов человек. Мои лагерные товарищи, уцелевшие с 1937 года, утверждали, что, по их расчетам и личным наблюдениям, из каждой тысячи арестованных в 1930 – 1937 годах к 1947 году выжило не более трех-четырех человек. Истребление кормильцев и было объективной причиной появления блатных воров в таком количестве. Отсидев срок, вор недолго гулял на свободе. Снова лагерь и так до удара ножом, который в конце концов получал каждый из них. Вор, которого я встретил на пересылке, был редчайшим исключением, но и он уже умирал...

В первый год лагерной жизни я неоднократно доходил до точки, когда жизнь становилась невыносимой и казалось, что необходимо уйти сейчас, немедленно, бегом к проволоке, где автоматная очередь «попки» с вышки уложит мгновенно и безо всяких страданий… В такие моменты я всегда вспоминал полковника – сломался ведь, значит, слаб был в коленках вояка, хотя прошел фронт и многое, наверное, повидал. И я нажимал на все тормоза и жил дальше, надеясь, что в одночасье все изменится. Долго, однако, пришлось ждать...

Спустя несколько дней нас, свежих, расселили по баракам, так как новый, 11-й барак, предназначался для лагерной аристократии – «придурков голубой крови»: Горнадзора, инженеров и техников шахты. Я попал в один из крайних бараков в первом ряду от входа в лагерь, под номером 28. Это был барак второго поколения, длинное здание из двух секций. Сушилка, правда, была, но туалет отсутствовал. Жили в нем простые работяги, хорошие хлопцы, в основном бывшие военнопленные, но были и бендеры с Западной Украины. Среди работяг затесалось несколько блатных воров, они держались обособленно, сидели большей частью тесной кучкой в самом дальнем темном углу барака, шепотом обсуждали свои «проблемы» и иногда играли в самодельные карты, что было строжайше запрещено. Но водку не пили, достать ее и принести было очень трудно, за выпивку можно было угодить в карцер или схлопотать наручники, а то и другое считалось трудно выносимой пыткой, что и в самом деле было так... В нашем бараке всегда было тихо, чисто, лагерной трансляции не было, днем барак практически пустел, все были на работе.

Мое место оказалось в середине барака, и к тому же на верхней полке. Все нижние места и все углы были заняты зыками с более высоким «служебным» положением, а я кто? – безработный карантинник...

Как ни странно, в лагере процветали шахматы, но для этого имелись объективные причины: начальство лагеря всеми путями искало возможности и средства занять чем-то заключенных в свободное от работы время, отвлечь их от мрачных мыслей. Начальство хорошо знало, что мрачные мысли и плохое настроение могут привести к противозаконным действиям. Все было в лагере запрещено, но шахматы, шашки и, конечно, домино всячески поощрялись. И, к своему удивлению, на стене в прихожей я прочел объявление, что все желающие участвовать в шахматном турнире могут записаться у помпобыта. Всего записалось шестнадцать человек. В шахматы я научился играть в детстве, но особых способностей не проявил, хотя до 3-й категории все же добрался, но эта категория – мой потолок, и постепенно к шахматам я охладел. В Ленинграде я дружил с гроссмейстером И. З. Бондаревским, частенько бывал у него дома, играл с ним и его друзьями в преферанс, ездил с ним и его женой за город. У него в доме я встречался с гроссмейстерами А. Толушем и П. Кересом, в шахматы с ними никогда не играл, но частенько наблюдал, как они разбирают интересные партии. Помню, Игорь несколько раз принимался учить меня играть по-настоящему – как надо оценивать позицию, как определяется ценность каждой фигуры и хода, пытался объяснять мне внутреннюю стратегию шахмат. Правда, еще до этих уроков я знал несколько дебютов и ловушек против слабых игроков. Но если говорить честно, осознав, что к шахматам у меня нет призвания, я потерял к ним всякий интерес. Но, как бывает в жизни, именно шахматам я обязан тем, что остался жить на нашей грешной земле...