Рентген строгого режима

Боровский Олег Борисович

Рядом с моим кабинетом размещался физиотерапевтический кабинет. Организовал его и безраздельно царствовал там мой лагерный товарищ еще с пересылки, член партии с 1917 года и бывший начальник канцелярии у наркома тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе – Абрам Владимирович Зискинд. Абрам был очень грамотным инженером-электриком, да к тому же еще и отличным умельцем, он собственными руками изготовил или починил старые всевозможные физиотерапевтические аппараты. У Абрама работали и дарсонвали, и электрофорез, и синий свет, разные прогревательные приборы, и была даже парафиновая ванна. В кабинете у Зискинда всегда была чистота и порядок, медицинские процедуры выполнялись в соответствии с очень строгим режимом. Нередко к Абраму заходили и вольные – солдаты из охраны или жены офицеров, которые принимали различные процедуры, хотя это строго запрещалось уставом Речлага. Как-то к Абраму заглянул капитан Филиппов и увидел, как Абрам прогревает

дарсонвалем очередного больного. Капитан заинтересовался потрескивающим синими жилками стеклянным прибором, и Абрам стал расхваливать аппарат, причем рассвистелся выше всякой меры и, между прочим, заявил, что, кроме всего прочего, применяя этот аппарат можно даже заставить расти волосы. Последнее обстоятельство особенно заинтересовало Волкодава, и он, сняв фуражку и обнажив свой совершенно лысый череп, приказал Абраму немедленно начать лечение. С порога своего кабинета я наблюдал за этой сценой и еле-еле сдерживался, чтобы не расхохотаться, Зискинд с вежливой улыбкой на усатом лице стал водить потрескивающим электродом по голой, как дамская попа, голове капитана Филиппова. Все-таки у Абрама хватило мужества и сообразительности объяснить капитану, что после одного сеанса волосы вряд ли вырастут, и нужно время и еще много сеансов.

После ухода Волкодава я стал хохотать без удержу и объяснил Абраму, какую серьезную политическую ошибку он совершил! И нарисовал в ярких красках и образах картину, что с ним сделает Волкодав, когда убедится, что его «дамская попа» после лечения дарсонвалем не стала «мужской», то есть не покрылась растительностью. Инициативу Зискинда не одобрили и другие врачи. Особенно ругался, не выбирая выражений, старый лагерный волк Наум Спектор, наиболее дальновидный и умный врач-терапевт. С этого дня Филиппов стал аккуратно, через день, посещать физиотерапевтический кабинет для лечения лысого черепа, к моему большому неудовольствию, так как нельзя было предсказать, что взбредет Волкодаву в голову... И я как в воду глядел!

Однажды утром ко мне в кабинет ворвался чертов Дашкин, который после отпуска приступил к своим обязанностям начальника санчасти и, обнюхав по своей привычке все комнаты, вдруг изрек:

– Знаешь Боровский, в наш лагерь привезли несколько евреев с Московского завода имени Сталина – ЗИСа, и у них на личных карточках стоит штамп – «использовать только на тяжелых физических работах».

Эту новость я, конечно, уже знал, но все же спросил Дашкина с невинным видом:

– За что же их так строго?

И тут Дашкин выдал... Его рябое лицо со свинячьими глазками раскраснелось от возбуждения, и он на полном серьезе поведал, что все евреи – начальники ведущих отделов завода – решили взорвать завод! Ни более, ни менее... Но наши бдительные органы застукали их в синагоге, когда они обсуждали свой дьявольский план. Синагога меня прямо потрясла – я не выдержал и расхохотался... Дашкин злобно уставился на меня:

– Не веришь? – с угрозой рявкнул он.

– Да нет, верю, конечно, но только объясните мне, гражданин начальник, как можно взорвать завод, занимающий несколько квадратных километров почти в центре Москвы? Для такой операции потребовался бы эшелон взрывчатки. И наконец, зачем евреи хотели его взорвать?

На это Дашкин не смог ответить и убежал, хлопнув дверью. Я побежал к друзьям-врачам и распространил полученную только что свежую информацию. Все хохотали до слез. Наконец в поле нашего зрения появился один из страшных заговорщиков в синагоге – заместитель главного конструктора ЗИСа по электроснабжению автомобиля, инженер-электрик Жорж Гольберг, ему-то было не до смеха... Жорж был интеллигентным, умным и милым человеком и очень несчастным... Жорж носил очки, и по существующим правилам путь в шахту был ему заказан. Его направили в бригаду, выполнявшую на поверхности наиболее тяжелые работы – ломами долбили землю в сорокоградусный мороз, рыли котлованы под фундаменты будущих зданий. Полуголодные, плохо одетые, на них невозможно было смотреть без слез... Жора отморозил себе нос, щеки и уши, кожа на лице стала черной и свисала клочьями, он всегда ходил в грязном бушлате, измазанный с головы до ног серой глиной. Мы пытались положить Жоржа в стационар под видом больного, но капитан Филиппов, при очередном обходе стационара, приказал его немедленно выписать, а врачей обещал посадить в карцер. Иногда Жора заходил ко мне в кабинет, в лагерный оазис, как он говорил, погреться, обменяться лагерными и мировыми новостями. Я с удовольствием встречался с ним и очень сожалел, что никак не могу помочь ему... И однажды во время нашей беседы с Жоржем к Зискинду пришел Волкодав на очередную процедуру и неожиданно открыл дверь ко мне в аппаратную. Мы молча встали. Филиппов уставился на нас и, помолчав, своим скрипучим голосом спросил:

– А этот жид что здесь делает?

Мы оба молчали.

– Вон отсюда! – не повышая голоса, проскрипел Волкодав, – и чтобы я здесь его больше не встречал.

Мне

было мучительно стыдно за свое бессилие, за свою чудесную Родину.

После возвращения Дашкина из отпуска моя жизнь резко изменилась к худшему. Свой рабочий день Дашкин начинал с того, что ровно в 9 часов утра, прямо с улицы, в полушубке и валенках, врывался ко мне в кабинет и буквально обнюхивал все комнаты. Я долго не мог понять, что этот злобный хорек ищет, просто так психует или что-то у него на уме? Случайно я узнал, что Дашкин ищет у меня женщин... В санчасти работало несколько вольнонаемных женщин-медсестер, все они были женами офицеров из охраны лагеря, вели они себя вполне прилично, кроме одной, которая иногда приходила на работу с фонарем под глазом и на вопрос, что с ней случилось, обычно отвечала:

– Это работа моего любезного муженька, сволочь паршивая, мать его трижды перемать...

Иногда она заходила ко мне в кабинет и рассказывала старые солдатские анекдоты, не сокращая и не заменяя слов... Я стал запирать кабинет изнутри, так Дашкин с такой силой по утрам дубасил в дверь ногами и кулаками, что я опасался за целость стены. Чтобы больше не вспоминать эту мерзкую личность, я должен рассказать, что после развала Речлага Дашкин вошел в контакт с ворами и стал продавать им казенный спирт и морфий, его поймали, изобличили, выгнали из армии и из партии, и он исчез из Воркуты в неизвестном направлении...

Наша однообразная каторжная жизнь текла своим чередом, иногда, правда, случались события, к которым я так и не смог привыкнуть.

Старшим нарядчиком нашего лагеря был некто Виктор Орлов, личность в своем роде замечательная. Родом он был из Ленинграда, с улицы Жуковского, так хорошо мне знакомой с детства. Высокого роста, жилистый, Орлов был силен необыкновенно. В прошлом Витька был блатным вором, потом «ссучился» и стал служить лагерному начальству. Он быстро продвинулся по «служебной лестнице», и его назначили старшим нарядчиком лагеря. Старший нарядчик лагеря большая сила, но Орлов был особенным нарядчиком. Свою карьеру Витька сделал в лагере шахты № 8 «Рудник», его злобная несокрушимая воля внушала ужас всем заключенным, его боялись больше любого опера или начальника из надзорслужбы. Орлов избивал, издевался, глумился над беззащитными работягами, сколько было душе угодно, все ему сходило с рук. Начальство лагеря считало, что Витька поддерживает дисциплину и помогает службе по надзору. Дело дошло до того, что Орлову выдали наручники, которыми он мог пользоваться по своему усмотрению. Витьку постоянно охраняли «шестерки», которых он на работу не посылал, но кормил исправно. Такой бесконтрольной властью в Речлаге не пользовался ни один нарядчик. Работяги, которые приходили к нам из ОЛПа «Рудник», рассказывали, что одним из любимых развлечений Витьки было поймать и повесить кошку. Наконец начальство лагеря № 8 поняло, что Витька слишком уж разгулялся, и его перевели к нам, на 5-й ОЛП шахты № 40.

У нас Орлов наручников в кармане уже не носил, Волкодав этого не потерпел бы, но в остальном Витька вел себя, как и на «Руднике». Жил Орлов в бараке Горнадзора, но мы, инженеры и врачи, ни в какой контакт с ним не вступали.

Как-то, помню, летом, в теплый воскресный день, я наблюдал вольную борьбу, которую затеял Орлов с заключенным богатырского сложения, видимо, в прошлом спортсменом-тяжеловесом. Витька поджарый, мускулистый, обхватил, как клещами, длинными руками могучего верзилу и легко положил на обе лопатки. Мы молча, с содроганием наблюдали за этой сценой. Слава о его подвигах и кулаках шла за ним по пятам и наконец догнала его в нашем бараке. Как-то на рассвете в барак Горнадзора вошли двое заключенных, сели верхом на спящего Орлова, разбудили его и, пока он приходил в себя, четырьмя ножами стали его резать. В первый момент Витька попытался их сбросить, но они вцепились в него мертвой хваткой и работали ножами, как автоматы. Орлов завыл страшным голосом, перемежая вой матерной руганью и угрозами, и все же сумел вместе с ними свалиться на пол и затихающим уже голосом стал просить пощады... Вскоре Орлов затих, залив своей кровью большую часть пола в секции. И никто не заступился за него... По лагерным законам все натянули одеяла на головы и сделали вид, что крепко спят.

Несколько десятков глубоких проникающих ранений, из них четыре в сердце, насчитал Эдик Пилецкий на вскрытии Орлова. Покончив с Витькой, зыки пошли в другой барак и одним ударом ножа зарезали еще одного стукача и подонка. Свершив лагерный суд – скорый и праведный – оба зыка пошли в свой барак, умылись, вытерли ножи и спокойно сели пить чай. Солдаты из охраны решили, что в лагере началась повальная резня, и с перепугу заперлись в надзорслужбе. Только когда убедились, что резня не имеет к ним отношения, они вошли в барак и арестовали обоих «нарушителей». Одного из них, по фамилии Харьковский, я встретил через несколько лет в другом лагере, и, вспоминая минувшее, он рассказал, что все отнеслись к ним обоим с сочувствием, все были довольны, что они избавили лагерь от жестоких подонков.