Рентген строгого режима
Шрифт:
Рядом с бараком, где размещался мой кабинет и физиотерапия Абрама Зискинда, стоял барак с инфекционным отделением санчасти. Идея создания «заразного» барака принадлежала моему другу врачу Григорию Соломоновичу Блауштейну. Он сумел убедить лагерное начальство в том, что из-за большой скученности населения лагеря всегда можно ожидать вспышки какой либо инфекционной болезни – холеры, например, или туберкулеза легких, и уговорил Филиппова выделить половину барака под инфекционное отделение, под своим, естественно, руководством. Надо отдать должное Г. С., он провел эту операцию блестяще. На входной двери Блауштейн повесил четко написанную вывеску: «Инфекционное (заразное) отделение».
Слово «заразное» стреляло без промаха, и ни один солдат из охраны и даже офицеры ни разу не рискнули зайти внутрь барака. «Заразное отделение» стало для нас безопасным оазисом, где можно было собраться своей компанией и даже справить чей-либо день рождения с выпивоном и закусоном. Кухня санчасти была в нашем полном распоряжении. Так как в лагере не было пока вспышек заразных болезней и чтобы отделение Г. С. не пустовало, врачи изредка укладывали туда, под видом туберкулезных больных,
В бараке Г. С. всегда было чисто, тепло и уютно, в небольших изолированных комнатах стояли наготове деревянные топчаны, застеленные чистейшим бельем. Дневальным у Блауштейна числился бывший кадровый немецкий полковник, здоровенный мужчина, надо сказать. Я всегда поражался, как безупречно полковник исполнял обязанности дневального, был всегда чисто одет, подтянут и как лихо ставил перед Блауштейном тарелки с едой... В общем, если быть честным, в лагере после меня лучше всех жил Григорий Соломонович, и даже капитан Филиппов относился к нему терпимо, хотя и был сталинским антисемитом... Но неустойчивая жизнь в лагере вскоре обрушила на Г. С. целый воз неприятностей... С очередным этапом, прямо с колес, привезли из Риги врача-психиатра по фамилии Рубинштейн. Крупный специалист, Рубинштейн, к сожалению, имел какой-то странный, очень уж темпераментный характер, неуемная жажда деятельности его прямо обуревала, что, как известно, в лагере не поощряется. «Не высовываться!» – Рубинштейн этого не понимал и повел себя, вопреки нашим советам, очень неосмотрительно. Всем-то он интересовался, все хотел знать из первых рук, он бегал из барака в барак, как наскипидаренный, то летит к главному врачу Лещенко, то в хирургию к Благодатову, то в «заразное» отделение к Блауштейну, то ворвется как ураган ко мне в рентгенкабинет, но я скоро его отвадил, заявив напрямик, что его поведение мне не нравится. В конце концов Рубинштейн добегался, его стремительные вояжи не остались незамеченными операми всех рангов, и они приказали провести тотальные шмоны во всех отделениях санчасти, включая и барак Блауштейна. У меня и у Зискинда вохряки особенно не усердствовали, боялись трогать приборы и аппараты, но зашли, походили, пооткрывали ящики в столах и ушли. Конечно, у Блауштейна они ничего не нашли, кроме небольшого пустячка, повлекшего неисчислимые бедствия для нашего дорогого Григория Соломоновича – из кармана телогрейки шустрый вохряк извлек клочок бумаги, на котором Блауштейном были написаны сочиненные им стишки. Начинались они так:
Не страшен нам Филипп-тиран и враг усатый таракан...Накануне во время дежурства в столовой врача Эдика Пилецкого Филиппов собственноручно поймал около плиты одного черного таракана, за что Эдик был посажен в БУР на пять суток без вывода на работу. Добрый Г. С., желая приободрить бедного погорельца, сочинил смешные вирши и намеревался при удобном случае передать их Эдику в БУР. Ан нет! Стихи прочел Волкодав и впал в монарший гнев: не кричал, не матерился, но своим скрипучим голосом приказал, во-первых, посадить доктора на пять суток в холодный карцер, потом в БУР на пятнадцать суток с выводом на общие работы и, в-третьих, списать врача из санчасти и отправить затем на самый плохой ОЛП, где использовать только на общих работах. Все распоряжения Волкодава были неукоснительно исполнены. Свой гнев Волкодав аргументировал железной логикой:
– Что паршивый еврей обозвал меня тираном – я не в претензии, тут все ясно, – объяснял Филиппов работникам санчасти, – но в моем лице Блауштейн оскорбил всю советскую власть, так как я являюсь депутатом райсовета. Но главная вина Блауштейна не в этом, что значит «усатый таракан»? Да за такой намек, будь моя власть, Блауштейна следовало бы повесить, но, к сожалению, такой власти у меня нет. Но Блауштейн меня запомнит...
Так закончил Волкодав свою тираду перед врачами и фельдшерами. Кого в нашей стране называли «усатым»? Конечно же, Сталина! И хотя доктор имел в виду действительно таракана, доказать Волкодаву это никто не рискнул, и бедного Г. С. «поволокли по кочкам», выражаясь лагерным языком. Мы встретились с Г. С. после карцера и БУРа, перед самой отправкой на этап, держался Григорий Соломонович великолепно, на его лице, как всегда, сияла добрая улыбка: к тому, что погорел, он отнесся, как и следует мудрецу – философски. Туго пришлось Г. С. после нашего лагеря, все пришлось ему пережить, и однажды его чуть не убили, проломив череп топором. Ударил его бандеровец, которому доктор не дал незаконного освобождения
Жизнь в лагере продолжалась, мой рентгенкабинет работал, как хорошие часы, вел я себя очень осторожно и кроме занятий в самодеятельности ничем другим не интересовался. После истории с Блауштейном все утроили бдительность, ничего и никому не писали и тщательно следили за своими карманами.
Наш лагерь постепенно пополнялся новыми заключенными, для их размещения сами заключенные строили новые бараки, несколько улучшенной конструкции. Бараки были более теплыми и просторными, имели, как правило, внутренние санузлы, что избавляло от необходимости выходить на улицу «по нужде» в страшный мороз и пургу...
Как-то в лагерь доставили большой этап заключенных, в котором были почти одни иностранцы – поляки, чехи, венгры, немцы, румыны... С нами, советскими, они почти не общались, считая, что все советские – главные виновники их каторжной судьбы. Среди немцев выделялся пожилой мужчина высоченного роста и богатырского сложения по фамилии Эйзенхауэр. Эта фамилия, видимо, и смутила наших ребят из МГБ, и они его «украли» где-то из-под Вены, считая, что он родственник американского президента. На самом деле этот Эйзенхауэр жил в Марокко и имел там собственный конный завод, а в Вену приехал навестить родственника. Мы очень сочувствовали ему, тем более что он плохо понимал, как и за что он попал из Африки в это дикое, злобное и холодное место... С этим же этапом прибыл и один румынский еврей, маленького росточка и с неестественно большими глазами на бледном личике. Фамилия его была, если мне память не изменяет, Финкельштейн или что-то в этом роде, говорил он на всех европейских языках, в том числе и на русском, хотя и с акцентом. Он утверждал, что в королевской Румынии он был министром финансов. Так это было или нет, мы не могли проверить, хотя знали, что Гитлер румынских евреев не трогал. Этот бывший министр получил прекрасное образование и, по нашему общему мнению, был большая умница. Иногда мы приглашали его к себе, угощали чем-либо вкусненьким и слушали его суждения о мире, о прошедшей войне... Наум Спектор любил «заводить» министра и начинал доказывать ему, что социалистическая система лучше капиталистической. Румын заводился с полоборота и возражал с жаром, отстаивая преимущество капиталистического строя. Мы, конечно, хором выдвигали свой главный козырь – нехорошо, дескать, когда человек эксплуатирует человека. В ответ румын горячо утверждал, что при капитализме никакой эксплуатации нет и что только тотальная власть может отбирать у людей все, что она захочет. О прибавочной стоимости и учении Маркса – Ленина бывший министр не имел ни малейшего представления. Как-то Наум Спектор прижал его к стенке такими доводами:
– Ну хорошо, откуда же тогда капиталист берет прибыль?
От вопроса Наума министр прямо-таки взорвался:
– А какое ваше, собственно, дело, откуда капиталист получает прибыль?
Мы так и покатились со смеху... С этим румынским министром во время очередного лагерного шмона произошла скверная история. Шмон проходил под руководством рыжего старшего сержанта из надзорслужбы, большой сволочи, надо признаться. Все заключенные его люто ненавидели. Во время шмона сержант вдруг вскипел злобой на маленького и беззащитного румынского еврея и сильно ударил его наручниками по голове. Министр упал на пол, обливаясь кровью. Пришлось сбегать за носилками и унести пострадавшего в хирургический стационар, где Благодатов и Пилецкий наложили несколько швов на рассеченную голову. Мы, обсудив ситуацию, решили проучить мерзавца-сержанта и уговорили пострадавшего написать в Управление Речлага жалобу на неспровоцированное избиение. Румын под нашу диктовку жалобу написал. Несмотря на ужасающий произвол в лагерях, такое избиение на глазах у всех было чрезвычайным происшествием, и побоям подвергся не какой-то там блатной вор, а политический заключенный, да еще и иностранец в придачу. В общем, начальство надзорслужбы струсило, и особенно, конечно, перетрухал рыжий сержант – жалоба могла попасть на самый «верх», могло начаться расследование, свидетелей целый барак, и черт его знает, как там наверху посмотрят. В общем, сержант пришел в хирургию, где лежал избитый министр, и провел с ним воспитательную беседу:
– Ты, слышь, не сердись на меня, ну погорячился, с кем не бывает, я понимаю, что поступил нехорошо, ты уж прости меня, и прошу: не посылай жалобу. Конечно, за такое дело мне может и попадет, но учти, что если меня и накажут, то тебе тоже несдобровать... Даже если меня и переведут куда-нибудь, мои дружки с тобой рассчитаются... Подумай об этом, а если порвешь бумагу, я тебе и табачку принесу, и на работу поставлю, где полегче.
К нашему возмущению, румын внял доводам охранника и жалобу порвал. Сгоряча мы даже объявили румыну бойкот и перестали с ним здороваться, но, поостыв, поняли, что румын прав, и мирные отношения восстановились.
Жизнь в лагере продолжалась, мой рентген работал четко и бесперебойно, оказывая весьма действенную помощь всем врачам стационаров. В каждом лагере системы Речлаг было несколько оперуполномоченных, как они делили власть, мы толком не знали, знали только, что одни из них относились к МГБ, а другие – к МВД и что первые главнее вторых. Основной и главной задачей всех оперов была слежка за внутренней жизнью заключенных, следить, чтобы зыки – упаси бог! – не вздумали создать какую-либо тайную организацию, что было самым страшным деянием в глазах оперов всех мастей и рангов. Старожилы лагерей, сидчики с 1937 года, рассказывали, что известный журналист Михаил Кольцов (брат художника Бориса Ефимова) в 1937 году прибыл в один из лагерей на Колыме и немедленно создал там подпольную коммунистическую ячейку, считая, что он и его товарищи, чистокровные партийцы, попали в руки врагов нашей партии и с ними надо бороться, как учил нас товарищ Ленин. Члены ячейки собирались на свои тайные партийные собрания, вели протоколы и даже собирали партвзносы. Однако вскоре какой-то из оперов сумел внедрить в ячейку своего человека, и все ее члены были немедленно расстреляны...