Рентген строгого режима
Шрифт:
Лагерная жизнь для меня снова потекла по обычному руслу, где главным делом было ожидание перемен...
Как-то днем ко мне в кабинет пришел здоровенный украинский хлопец, левой рукой он что-то прижимал на голове у левого уха и попросил оказать ему помощь – сделать рентгеновский снимок черепа.
– Да что случилось с тобой? И зачем тебе снимать череп?
Оказалось, что в лагерном гараже, где он работал механиком, ему прижало голову кузовом выезжающей машины к кирпичной стенке гаража.
– Что-то в черепе у меня треснуло, и я поспешил к тебе, Борисыч, чтобы ты определил, что с моей головой случилось...
– Ну, тогда убери руку, – приказал я.
Хлопец убрал руку, и я остолбенел... Височная кость черепа вместе с половиной уха и кусочком мозгового вещества висела у него на коже около щеки. Такой раны я не только никогда не видел, но даже не мог себе представить, и вместе с тем он не только не был мертв, но сам пришел из гаража и спокойно разговаривал со мной. Я взял парня под руку, и вместе с Иваном мы отвели его в перевязочную и с рук на руки передали Пете Лапинскасу. Пришел и доктор
– Ты уж потерпи, пожалуйста, но очень больно не будет.
Началась операция. Я тоже приступил к своим обязанностям – крепко держать больного за кисти рук, что я и попытался сделать, совершенно не соразмерив наши весовые категории. Больной как-то незаметно и без усилий вытащил из моих сильных, в общем-то, пальцев свои запястья и сам захватил мои кисти в свои огромные лапищи, сжал их с ужасающей силой и не выпускал до самого конца операции, продолжавшейся в общей сложности около двух часов. Мои бедные «аристократические» кисти постепенно приобрели иссиня-черный цвет... Так я и «продержал» больного до конца операции. Катлапс кусачками с хрустом откусил несколько кусков черепной коробки, достал разорванные края мозговой сумки, вложил висевший кусочек мозгового вещества обратно в черепную коробку, потом стянул нитками края сумки и сшил ее грубыми стежками, как наволочку на подушке. К моему удивлению, крови, в общем, было очень мало. Затем доктор аккуратно пришил почти оторванное ухо, а кусок отбитого черепа положил на место, но так как дыра в черепе была больше отломанной кости, она провалилась в дыру, образовался так называемый «черепной дефект». Поверх раны доктор натянул кожу головы и сшил ее разорванные края. Больной лежал все время тихо, не шевелился и только под конец спросил:
– Доктор, скоро конец?
Операция закончилась. Я стал тихо, но настойчиво уговаривать больного отпустить мои руки, наконец до него дошло, кто кого держал, и он разжал свои клещи... Положили его в ту же маленькую «смертную» палату, в которой совсем недавно лежал я. На следующий день я навестил своего подопечного, вид его был ужасен, он был без сознания, его лицо было черного цвета, и он ни на что не реагировал... Мне показалось, что он умирает. Нет, он не умер, и через три дня пришел в себя, попросил пить и есть, а уже через неделю бодро ходил с палочкой по коридору, заглядывал и ко мне в кабинет и очень смеялся, когда я ему рассказал, как «я его держал за руки» во время операции. В общем, через несколько недель он поправился, и его выписали из больницы, только перевели в категорию инвалидов. Дефект черепа у него так и остался – левая часть головы была как бы сплющена, но во всем остальном он был совершенно здоров. Мощь человеческого организма беспредельна...
Вскоре на тот же операционный стол лег и мой друг и земляк Ефим Маркович Раскин. Как-то, моясь с ним в душе, я обратил внимание, что у него на левой руке, ниже плечевого сустава, небольшая опухоль, величиной с грецкий орех. На ощупь она показалась мне подозрительно твердой. Катлапс долго ее щупал, потом долго думал и наконец изрек, что опухоль есть опухоль, и черт ее разберет, какого она происхождения, и вообще ее необходимо удалить, и чем скорее, тем лучше. Выслушав доктора, мой Ефим Маркович что-то заскучал, но раз Катлапс сказал, что надо, значит надо... Ну и я тоже показал себя не лучшим образом – не смог догадаться, что перед операцией надо сделать рентгенограмму плечевого сустава. Ну хорошо, я все-таки не врач, а врачи-то чем думали? И вот мой бедный Фима покорно и мужественно ложится на операционный стол, правда, упросив меня обязательно присутствовать на операции, так сказать, морально поддержать... Я согласился, конечно, помочь товарищу и встал в халате и маске справа от Фимы. Катлапс втыкает большущий шприц с новокаином в плечо Фимы и делает первый глубокий разрез рядом с опухолью. И тут вместо опухоли мы все увидели белый мешок величиной со среднее яблоко, туго набитый небольшими, как горох, круглыми шариками. Врачи с недоумением уставились на странный мешок, они явно растерялись и не знали, что с ним делать... Я не хирург и, решая чисто технически эту задачу, решил про себя, что, прежде всего, следует достать ножку мешка, которая уходила куда-то в глубь плечевого сустава, и там ее отрезать, предварительно перевязав, конечно. Но доктор решил по-своему, он, ничтоже сумняшеся, ткнул ланцетом в мешок сверху. Мешочек с треском лопнул, и на стол и на пол покатились с шумом белые, как градинки, шарики... Это было удивительно, врачи этого явно не ожидали и растерялись... Я снова обругал себя идиотом, что не сделал снимок плечевого сустава. Но начатая операция должна быть закончена, и Катлапс расширил и углубил разрез и полез своими толстыми пальцами в кровоточащую дыру, пытаясь достать ножку опухоли. Местный наркоз тут уже перестал действовать, и побледневший Фима вначале тяжело застонал, а потом заскрипел зубами... Мне было очень жаль бедного Ефима Марковича, но чем я мог ему помочь? Наконец Катлапс достал ножку странного мешка, отрезал ее ножницами и стал зашивать большую кровавую
Много хлопот и неприятностей доставляло мне рентгенографирование зубов и челюстей, неприятное надо сказать, дело... Когда после смерти Сталина все почувствовали дыхание свободной жизни, зыки стали интересоваться состоянием своих зубов. Уцелевшие зубы пломбировали, а те, у кого зубов не было, стали вставлять протезы на крючках или на присосках. До этого времени заключенные на свой рот мало обращали внимания, нет зубов, и черт с ними, мясом все равно не кормят, а овсяную кашу и черный хлеб можно и без зубов разжевать. И женщин опять же не было, значит, и покусывать было некого... Многие зыки потеряли зубы от лагерной дистрофии или цинги, а кто-то и вследствие «гуманных» допросов или ранений на фронте. Но к концу 1953 года интерес к собственным зубам быстро возрос, и к нашему зубному врачу Эрнсту Пайну всегда была длинная очередь на прием, а он, естественно, посылал своих пациентов ко мне десятками. Иногда в съемочные дни ко мне приходили по двадцать-тридцать человек «с зубами». Вначале снимки зубов у меня получались с трудом, но потом я натренировался, и дело пошло.
Как-то раз ко мне на прием явилась сама мадам Токарева и попросила снять ей корни нескольких зубов. Но, несмотря на все мои старания, сделать ей снимки я так и не смог. Как только я начинал укладывать ей в рот пакетик с пленкой, ее тут же начинало тошнить, и она так ушла ни с чем... Все же не могу не отметить, что капитан Токарева относилась ко мне очень хорошо, никогда не направляла меня в шахту во время общих «ударников», хотя посылала туда всех врачей и фельдшеров, кроме Катлапса. С этими «ударниками», как и во всем, была своя чудовищная нелепость. В конце квартала, когда на шахте горел план, сверху раздавался грозный рев: «Всех в шахту!»
Всех так всех, то есть всех нарядчиков, хлеборезов, поваров, работников КВЧ, каптерки, врачей и фельдшеров... И вся эта масса «придурков», давно отвыкших от шахты или вовсе никогда в ней не работавших, надевали каски, шахтерские робы и шли в шахту вытягивать план. Можно только представить себе, какие тупые головы были у начальства, если они надеялись, что такой аврал спасет план и обеспечит получение большой премии... Что делает, например, врач или фельдшер, спустившись в шахту? Он немедленно идет на подземный медпункт к знакомому фельдшеру и, сидя с ним, всю смену травит разные лагерные байки, если смена дневная, или спит сладко на топчане, если смена ночная. Кто его мог заставить работать под землей? Его все знали, и он всех знал, и любой десятник или бригадир очень дорожил знакомством с врачом или фельдшером – мало ли что ему понадобиться в санчасти... Встретив утром кого-либо из санчасти, возвращающегося с ударника в барак спать, я всегда не забывал спросить:
– Ну как, много нарубил уголька сверх плана?
И в ответ врач подмигивал мне...
Как-то в одно из воскресений ко мне пришли друзья с большой бутылкой, чтобы выпить без помех в уютной обстановке. Мы не спеша «уговорили» бутылку, вкусненьким закусили и, задрав ноги на стол на американский манер, принялись не спеша обсуждать лагерные и мировые перспективы, одновременно раскуривая толстые махорочные цигарки. Проблем, которые надо обсудить, было более чем достаточно, но и времени у нас хоть отбавляй... И вдруг в разгар дискуссии в кабинет врывается посыльный начальника лагеря майора Воронина и зловещим шепотом сообщает, что ко мне в кабинет идет комиссия с большим начальством из города. Но мы были уже старые и стреляные лагерники: мои гости мгновенно исчезли из кабинета через вторую дверь, пустая бутылка с пробкой полетела в раскаленную печь, все форточки открыли настежь, а я сунув голову под кран с холодной водой и надев белоснежный халат и шапочку с достоинством уже встречал эту комиссию во главе с начальником санчасти Токаревой. Следом за ней вошли офицеры в чинах и женщина с рукой в деревянной шине. Женщина в штатском оказалось женой полковника Тепляшина, который еще на 40-й шахте хотел мне сбросить пятнадцать лет срока за мой первый аппарат. Мадам Тепляшина упала на улице, и все решили, что она сломала себе руку, и уж не знаю, какими судьбами попала ко мне в кабинет. Я быстро сделал два снимка руки пострадавшей. В тот момент больше всего я остерегался дыхнуть в сторону Токаревой, но все прошло благополучно. На следующее утро, в понедельник, я специально зашел к Токаревой, но никаких замечаний или вопросов не услышал и, успокоившись, отправился к себе. Это были последние дни моей работы и жизни в лагере шахты «Капитальная». Через несколько дней я вновь услышал сакраментальную и самую неприятную для заключенного фразу:
– Боровский, на вахту с вещами!
Для меня это жестокий удар, я терял и, может быть, навсегда, обжитый за много лет дом, где меня все знали и я всех знал, где работала моя Мира и терпеливо ждала меня, моя жена, моя единственная радость... Я покидал «дом», где я был «в законе», мог войти в любую дверь, кроме двери опера, конечно, уверенный, что меня хорошо встретят и всегда приветливо спросят, не нужно ли мне чего-нибудь. Здесь все мне хорошо знакомо: столовая, каптерка, библиотека или оранжерея, уж о КВЧ, и говорить нечего, все помнили, что я еще и «Несчастливцев»... На новом месте как-то все еще сложится... новая обстановка и новые люди... Но власть есть власть, и что я могу, бесправный раб системы...