Репетиция Апокалипсиса
Шрифт:
5
— Часа три-четыре у нас есть, может, чуть больше, пока опомнятся, — тихо говорил Макар Никонову. — А дальше что будем делать?
У Михаила Давыдовича от этих слов сердце сжалось и какое-то время не желало разжиматься.
— Обойдётся без войны? — скорее не спрашивал, а утверждал обратное Макар.
— Оружия мы у них достаточно насобирали. По периметру больницы выставим огневые точки. Просто так тоже не сунутся, — размышлял
— Уходить надо будет, — сделал вывод Макар.
— С больными? Далеко не уйдём.
— А может, — несмело вмешался в разговор профессор, — заявим о нейтралитете? Пусть они своей жизнью живут, а мы своей. Никто никому не мешает.
— Девушек сразу здесь высадим? — вскинул бровью Никонов.
— В смысле? — не понял Михаил Давыдовыч.
— В прямом. Думаешь, они нам позволят полный автобус красавиц у них забрать? На чём, по-твоему, профессор, держится власть этого Садальского?
— На чём?
— На том, что он распределяет то, что ему не принадлежит. Ну… плюс немного харизмы. Он же им предложил вариант этакой военной демократии. Вождь и его дружина имеют право на всё, остальные имеют право работать. Всё.
— Как-то узко вы понимаете институт военной демократии, — не согласился профессор.
— Щас дискуссию по этому поводу откроем, — ухмыльнулся Макар.
— Если они и появятся, то ночью, — размышлял вслух Никонов.
— Не думаю, — возразил Макар, — для начала они попытаются тебя, Олег, купить.
— Купить? Да у меня же на роже написано, что я не продаюсь!
— Такие, как Садальский, об этом ничего не знают. Для них всё продаётся и всё покупается. Вопрос в цене.
— Ты его знаешь?
— На тридцать втором участке кладбища похоронена его мать. Памятник — обелиск.
— Это недостаток? — вмешался Михаил Давыдович.
— Это показатель. Насколько я знаю, он из когорты тех приватизаторов, которые растаскивали народное добро, а потом добивали ещё советские предприятия, выжимая из них последние соки, и называли это успешным бизнесом. Сам он никогда ничего не построил и не создал. Потом, вроде как, он, как и все капиталисты, предпочёл шмыгнуть во власть. Купил себе место в областной думе, затем — в Государственной…
— Слушай, ты на кладбище работал или в газете? — изумился Никонов.
— Ага, в боевом листке Армагеддона.
— Приехали, — крикнул Тимур с водительского сидения.
У входа всех встретил Лёха.
— Тише, — ни о чём не спрашивая, попросил он, — там Сергуня больным стихи читает…
— Какие стихи? — чуть было не возмутился Тимур.
— Хорошие. Про дом. Про Россию. Про юность. Есенина читает.
— Ну прямо военно-полевой госпиталь, — улыбнулся Никонов, — ты лучше скажи, Аллигатор, ты воевать сможешь?
— Ноги прострелены, руки ты мне сам прострелил, — начал Лёха с некоторой обидой.
—
— Да, — согласился Лёха, — вроде зажило. А что? Всё-таки будут стрелять?
— Думаю, будут.
Михаилу Давыдовичу от всех этих разговоров стало вдруг одновременно страшно и печально. Он уже не столько боялся смерти, сколько надеялся всё же увидеть, чем всё это кончится.
— Что ты думаешь про Второе пришествие Христа? — попытался он отвлечься на разговоры с Макаром.
— Я не думаю, я жду, — коротко ответил тот.
— И на что ты надеешься?
— На милость Божию…
— Мне сегодня нельзя спать, — сообщил ему профессор.
— ? — вскинул густую бровь Макар.
— Если я не буду спать, я не проснусь злым.
— Банально, логично, но стоит попробовать, — согласился Макар, — не переживай, спать нам, скорее всего, не дадут.
— Мне тоже придётся воевать?
— Нет, будешь лекции из окна читать. Пока тебе из пулемёта не зааплодируют.
— Злой ты, Макар, — обиделся профессор.
— Не злой, а ироничный.
— Ирония у тебя злая.
— Прости, — вдруг смягчился кладбищенский философ, — не бери близко к сердцу. Это я так. Самому не по себе.
— Как ты думаешь, — Михаил Давыдович стал похож на застенчивого ребёнка, — если нас убьют, мы встретимся: ты с Еленой, я с Таней? И — с сыном…
Макар долго и внимательно смотрел на профессора, который стоял, не поднимая глаз, словно спросил о чём-то запретном, интимном.
— Честно?
— Честно…
— Очень хочется. Но там, — Макар сделал паузу, взглянув в мутное серое низкое небо, — не влюбляются и не женятся. Там что-то другое… Не обижайся, надо было святых отцов читать, а не Хайдеггера.
— Не обижаюсь… Но так хочется их увидеть. Я вдруг понял, что прожил целую жизнь зря.
— Об этом не нам судить. Да и знаешь — так, наверное, все перед смертью думают, если успевают подумать.
И Михаил Давыдович и Макар теперь уже наблюдали, как Галина Петровна и Даша крепко обнялись на крыльце и первая что-то нежно шепчет и причитает второй, гладит её по голове и плачет.
— Люди такие бывают светлые, когда не скрывают своих чувств, — сказал профессор.
— А теперь представь себе любовь Спасителя, Который, будучи распятым, испытывая страшные муки, просил о распявших Его…
— У меня ни мозги, ни душа не вмещают, — честно признался Михаил Давыдович.
— И я о том же…
— И что же нам делать?
— Даже не помню, где я прочитал эту фразу, но она очень подходит к любым экстремальным ситуациям. Делай, что должен, и будь что будет…
— Хорошие слова. Я тоже одну знаю: если не знаешь, как поступать, поступай правильно.