Репетиция Апокалипсиса
Шрифт:
— Нет, он сказал. Сказал: в конце времён не то что жить по заповедям, а просто жить трудно. «Если все верные от той жизни уйдут, что будет?» — спросил. Ты же, говорит, врач, как и твой небесный покровитель. Вот и понимай это так: кто-то может лечиться амбулаторно, посещая храм, а кому-то стационар нужен — он в обитель уходит. А ты врач, ты должен при больнице быть. Понимаешь? И у меня в голове сразу всё на места встало, а когда он меня благословил, я чуть не заплакал от благодати, которая вдруг на меня снизошла, и уходить не хотелось. Но там — за дверями — была огромная очередь.
— И что будет дальше? — спросила Даша.
— Не знаю, надо просто жить так, как будто каждый новый день — последний.
— Бабушка так же говорит.
— У тебя хорошая бабушка.
— Хорошая.
Какое-то время они молчали, прислушиваясь к себе. Потом Даша вдруг попросила, так вдруг, что, похоже, сама от себя не ожидала.
— Поцелуй меня, пожалуйста.
— Что?
— Я никогда не целовалась. У меня был парень, он такой нерешительный. А вдруг сегодня действительно последний день. Если, конечно, ты не посчитаешь это грехом.
Немного растерянный Пантелей приблизился к девушке, осторожно наклонился и нежно приложил свои губы к её губам.
— Сладко, — оценила Даша, ещё не открывая глаз.
Они стояли, замерев, ни решаясь больше ни на что.
— Мне понравилось, — улыбнулась Даша.
— Мне тоже, — признался Пантелей.
— Ты говорил про взрыв, ну, что любовь должна быть как взрыв… А я сейчас подумала, что она может быть тихая и нежная. Понимаешь?
— Теперь понимаю.
— Но во мне что-то тихонько взорвалось…
— И во мне.
— Бабушка мне сказала, что ты… — Даша покусала губы, подбирая слова, — в общем, что ты не от мира сего. А я вот тебя сейчас, наверное, приземлила. Бабушка всё время твердит, что Бог есть любовь, что Он нас всех любит, что мы сами отворачиваемся от Него. Мы сейчас с тобой от Него не отворачивались?
— Не знаю…
— У меня сейчас такое странное состояние… Я боюсь его спугнуть. Никогда такого не было. Ты поцелуешь меня ещё раз?
Пантелей осторожно привлёк Дашу к себе, но не поцеловал её, а прижал голову девушки к груди, вдыхая аромат её волос.
— Странно, — сказал он, — до этого момента мне казалось, я знаю, как жить… Странно, две тысячи лет назад апостол Павел в своём Послании коринфянам писал: Я вам сказываю, братья, время уже коротко, так что имеющие жён должны быть, как не имеющие… ибо проходит образ мира сего…
— Действительно, странно. — Даша чуть отстранилась. — Получается, что если бы Адам и Ева не пали, не совершили первородный грех, то у них не было бы детей, не было бы человечества?
— Я думаю не так. Просто всё должно было идти по-другому. Как тебе сказать… более чисто… Они не знали зла. Как младенцы. Любовь между ними несомненно была. Как была и любовь к Богу Отцу. Но это была какая-то более высокая, недосягаемая нашему нынешнему сознанию любовь. И был всего один запрет. Ева его нарушила, потом… Адам. И всё пошло не так…
5
— Профессор, не спать! — услышал Михаил Давыдович голос Тимура и встряхнулся. — Ты же хотел не спать.
— Да-да, — закивал профессор, —
— А должен смотреть в окно, просекать обстановку. Вдруг враги подберутся.
— Да-да, — снова согласился Михаил Давыдович.
— Я видел их начальника. Такой человек сделает всё, чтобы полностью захватить власть.
— Я его тоже видел.
— Противный человек, да?
— Да, неприятный…
— Я думаю, они скоро придут.
— Будет стрельба?
— Не знаю. Одно точно знаю — ничего хорошего у нас с ними не будет. — Тимур оглянулся на коридор и шёпотом добавил: — Он врача хотел забрать. Только не говори никому.
— Пантелея?
— Ну да.
— Я так и думал.
— Слушай, он, наверное, думает, что если вдруг умрёт, Пантелей будет его воскрешать. Понимаешь?
— Наверное.
— Скажи, Михаил Давыдович, а ты бы хотел воскреснуть и посмотреть, что будет после тебя?
— Не факт, что они не видят, — резонно ответил Михаил Давыдович, — кроме того, надо узнать, что там, чтобы понять, захочется ли оттуда возвращаться сюда.
— Слушай, как ты точно сказал, а?
— Да ничего особенного… Мне надо выйти на улицу, подышать. Как-то я себя нехорошо чувствую.
— Ну выйди, только далеко не отходи. Кто знает, чего они задумали. Мы ведь даже не весь периметр видим. Так Никонов сказал. Правда, оружия у нас полно, можно до следующего Конца Света отстреливаться. — Тимур любовно погладил по цевью автомат Калашникова.
— Да-да… — задумчиво кивнул профессор, направляясь к лестнице.
На крыльце он застал Дашу и Пантелея, похоже, помешал их важному разговору, и потому, торопливо кивнув им, шагнул на больничную аллею. Профессор был в некоем смутном состоянии, опасаясь переродиться на глазах у всех — стать полным ублюдком, да ещё с интеллектуальной подоплёкой, — перед этими людьми, которые цеплялись за последние соломинки добра в этом мире. «Вот что значит — не находить себе места», — впервые так ясно понял Михаил Давыдович. Зачем-то, он не понимал зачем, ему нужно было идти. Словно дурная энергия, которая могла обрушиться на него в любую минуту, могла выработаться через ноги. Словно ноги были неким заземлением. А вот в голове при этом происходил полный сумбур. Мысли, обрывки фраз, образы людей, основы самых разных учений — всё это, казалось, одновременно звучало и буквально кипело в голове. Вырвать что-то одно было невозможно, остановиться — тоже, и профессор ускорял шаг, полагая убежать от наступающего сумасшествия.
Он так с ходу и налетел на Макара, который выступил навстречу из тьмы.
— Давыдыч, у нас каждая пара глаз на счёту, а ты тут круги нарезаешь, — начал было упрекать Макар, но по виду Михаила Давыдовича понял всё сразу: — Не дай мне Бог сойти с ума, нет, лучше посох и сума, — вспомнил он строфу Пушкина.
— Плохо мне, Макарушка, — взмолился профессор.
— Вижу.
— Всё путается…
— А ну-ка, давай вот что попробуем. — Макар взял профессора за руку и повёл в холл гостиницы, где были больные. Он вдруг достал из кармана Новый Завет, открыл где-то в начале и почти приказал: — Читай! Вслух читай! Всё встанет на свои места.