Реплика в зал. Записки действующего лица
Шрифт:
Сева очень гордился успехами сына - сначала школьными, потом институтскими, потом первыми научными. Севиного сына сейчас регулярно показывают по телевизору - круглолицый, рыжий, умный. Он все знает про арабский мир, доктор всех необходимых для этого наук, известный международник.
А темпераментных дам на Ногина возглавлял все-таки мужчина - главный редактор репертуарной коллегии. Рослый, в хорошем костюме, с большим портфелем, набитым пьесами, всё про всех понимающий, этакий тертый аппаратный калач с обаянием. У кого были к нему дела, старались поймать его в кабинете до обеда. Послеполуденное время отдавалось им фиесте, и расслабление это могло захватить долгий вечер.
И главный,
А то - у кого-нибудь дома. В моей однокомнатной, например, в Угловом переулке, в журналистском кооперативе. Кстати, там в мою дверь иногда по ошибке звонил Александр Трифонович Твардовский. Его друг имел мастерскую этажом выше, на приспособленном для жизни чердаке, лифт туда не доходил, и классик регулярно ошибался этажами. Я тогда помогал ему преодолеть последний лестничный пролет.
В однокомнатной квартире не разгуляешься, но гуляли. Широта радостного общения не измеряется квадратными метрами. Проверено на себе.
Обобщая, могу сказать: человеку со слабым здоровьем стать драматургом в тех условиях просто как бы и не светило. Но у меня в прихожей стояли два двухпудовика...
Дамы решали всё. Они могли зарубить пьесу, могли одобрить. Если одобряли, то сочиняли соответствующее заключение и направляли пьесу в цензуру, после чего - дожидайся выплатного дня и прибивайся к окошку кассы. За первую пьесу в начале шестидесятых годов полагалось 1200 рублей. За каждую следующую - 2400. "Жигули" тогда стоили - для сведения - 4 тысячи. Но был и особый тариф: 3600 рублей, но это, так сказать, живым классикам. Их было не много. Розов, например, Арбузов, Алешин, Шток, Салынский, Сергей Михалков, конечно. Мог отхватить по высшей ставке и кто-нибудь, способный надавить кушем - если был при должности или с хорошими связями в верхах.
Туда, где приличные деньги, - всегда страсти.
Профессиональных драматургов мало, а поступавших в министерства пьес - тьма. Складывалось впечатление, что при советской власти этим делом занималась половина страны. А самодеятельная инициатива народа, даже в ее извращенных формах, всячески поощрялась. Поэтому работники министерств не могли, не имели просто права, отмахнуться даже от сочинений авторов с диагнозом "больной на всю голову". Каждое подвергалось анализу и как устному, так и письменному "разбору". Только после этого оно могло быть "списано", считалось "отработанным". Иначе - продолжало висеть тяжким грузом на совести несчастного редактора, грозя ему за задержку ответа "простому советскому человеку" всяческими карами, включая материальные. Или того хуже - "по партийной линии".
Такая же, впрочем, практика, существовала в газетах - с письмами трудящихся. И с самотечными, как они назывались, сценариями, с чем я тоже близко познакомился, когда переместился в кинематографические сферы.
Отмахивание, как цепами на току, от наступавших со всех сторон плевел ради обнаружения какого-нибудь случайного зерна, было, конечно, тяжкой долей для неунывающих подруг, поставленных судьбой у театральных врат. Но зато радости и у них, и у нас были тоже!
– Что случилось? Вы сегодня замечательно выглядите! Нет, вы - всегда, но сегодня!..
– это было обязательно при входе в комнату. А эти коробки конфет, букеты к тем или иным приметным дням, один сказочник шампанское ящиком вносил. Ну и хрусталь - тогда ведь не кредитками мерялись,
Но и проколы бывали. Одна из дам, острая на язычок и особо славная в министерстве быстрым умом, гордилась своей большой грудью. Гораздо большей, чем у многих прочих интеллектуальных женщин, как она считала. И вот я, потеряв бдительность в пьяном застолье, позволил себе выразить в том сомнение, даже предположил, что у другой дамы, дочери знаменитого летчика и в то время жены известного режиссера, все-таки грудь больше - если судить по впечатлению, полученному на коктебельском пляже. И кто тянул за язык!? Получилась большая обида. Женщина вообще перестала смотреть в мою сторону, а я перестал заходить в ее комнату.
Прав Бабель: не шути с женщиной - эти шутки глупы и неприличны.
Но вот с редактором для "Ясной Поляны" мне повезло по-настоящему. Она была женщиной исключительно умной и совершенно огневой по темпераменту. Когда мы познакомились, а потом и дружески сблизились, она уже зашагнула примерно за полтора бальзаковских возраста. Может, и дальше. Фигура начала подводить, но ножки все еще были в порядке. "До не могу" вздернуть юбку, чтобы все в этом убедились, она после третьей-четвертой, а тем более пятой-шестой, не ленилась никогда.
У нее был долгий роман с одним здоровым прозаиком, который любил страницами описывать охоты и рыбалки в плавнях южных рек, так что смотрелся почти Паустовским или Юрием Казаковым. Рыбу он ловил месяцами и пил по-черному. А она страстно его любила! Их свидания неизменно заканчивались чем-нибудь особенным. Однажды она, будучи в Ленинграде на каком-то очередном всесоюзном семинаре, где участвовал и любимый, сбежала от него через окно совершенно голой. Повезло, что был первый этаж. Знакомые видели бегущую по Ленинграду немолодую обнаженную женщину и кое-кто с ужасом узнавал в ней ответственного работника Министерства культуры.
Закончился роман тем, что прозаик сломал ей ногу, сразу в нескольких местах. Она лежала в палате на сорок человек в гипсе, мы с Левой ее посещали с цветами и продуктами, а потом выносили на руках до такси, когда пришла пора ехать домой.
Вот какая женщина была у меня редактором на "Ясной Поляне"!
– Чего я в твоем Толстом понимаю! Ты это дело лучше меня знаешь, - сказала она, когда прочитала пьесу.
– Только заключение сочини сам, а я подпишу. И направим в цензуру - что она скажет...
И цензура сказала! Но об этом дальше.
Ни шагу назад...
Все годы чудилось нечто значительное, что можно было бы сделать, создать, воплотить, запустившись на толстовскую орбиту. Идея пьесы "об уходе" сначала забрезжила, потом стала вырисовываться все четче. Проект виделся огромным, может быть, неподъемным, но совершенно упоительным. Кто, если не я?!
Я выписывал понравившиеся мне мысли из толстовских дневников не только потому, что тогда еще не имел 90-томника. Но даже если бы имел, все равно бы выписывал, взвешивая, пробуя, обминая каждое слово. Стало понятно, что в каждом толстовском возрасте затаена своя драма. Но именно в финале явилась драма несравненной сверхплотности и взрывной силы. Как приобщиться, как прикоснуться к сему не только на читательском, а еще и на, возможно, писательском уровне? Достаточны ли будут все те качества, навыки, всяческие знания и впечатления, опыт, наконец, что копились во мне, складывались, сплавлялись?..