Рерих
Шрифт:
Для „Corona Mundi“ следующее:
„Предстали перед человечеством события космического величия. Человечество уже поняло, что происходящее не случайно. Время создания культуры духа приблизилось. Перед нашими глазами произошла переоценка ценностей. Среди груд обесцененных денег человечество нашло сокровище мирового значения. Ценности великого искусства победоносно проходят через все бури земных потрясений. Даже „земные“ люди поняли действенное значение красоты. И когда утверждаем: Любовь, Красота и Действие — мы знаем, что произносим формулу международного языка. Эта формула, ныне принадлежащая музею и сцене, должна войти в жизнь каждого дня. Знак красоты откроет все „священные врата“. Под знаком красоты мы идем радостно.
…Без всякого преувеличения можно утверждать, что ни одно правительство не станет прочно, если оно не выразит действенное почитание всеобъемлющей красоте и высокому знанию. И если пути сообщения понесут для обмена не пушки и яды, но красоту и светлое знание, то можно представить, как ни одна рука в мире не поднимется уничтожить эти дары света. Есть одно положение, когда Красота всегда побеждает, когда даже скептики и невежды умолкают и начинают сознавать, что перед ними стоит мощный двигатель» [232] .
232
Там же. С. 193–194.
28 октября 1920 года в Америку приехал Рабиндранат Тагор. 3 ноября 1920 года, когда еще велись переговоры с Кингором, владельцем нью-йоркской галереи, и художественным критиком Кристианом Бринтоном об организации первой выставки Рериха в Нью-Йорке, Елена Ивановна написала сыну Юрию в Гарвард (он перевелся из Лондонской Высшей школы восточных языков на отделение индийской филологии Гарвардского университета):
«Милый — родной мой мальчик!
Радуемся каждому твоему письму. Работай и ни о чем другом не беспокойся. Все знание, которое ты можешь получить, заложено в тебе самом… Приехал Тагор. На днях Светка (Святослав Николаевич Рерих] пойдет его разыскивать» [233] .
233
Рерих Е. И.Письма. Т. 1 (1919–1933). М.: МЦР, 1999. С. 14.
А 8 ноября она писала: «Сегодня у нас будут Тагор и Pearson, а др[угие] народы придут их смотреть».
Столкнувшийся с американской действительностью Рабиндранат Тагор был недоволен приемом и общественным резонансом в Америке. Скандальные газеты искали сенсации. Полное невнимание и неуважение к Тагору проявлял и его личный импресарио.
23 ноября 1920 года во время его лекции, на которой присутствовали Николай Константинович и Елена Ивановна, неожиданно сидевший рядом с Тагором на эстраде импресарио откинулся на спинку стула и громко захрапел на весь зал. Тагор, не зная что делать, с грустью посмотрел на спящего, но кто-то из публики без церемоний громко окликнул и разбудил его.
Открывшаяся в Нью-Йорке выставка становилась все популярней, она просто приковывала к себе внимание публики. Елена Ивановна 12 января 1921 года писала об успехе сыну:
«Выставка продолжает привлекать толпы. В субботу было около 1500 человек. Но продаж больше не слышно. Застой продолжается. Никто ничего не продает. Все удивляются, что у нас продано 2 вещи. Куплено: дворец Голицына „Хованщина“ и терем Садко с видом на Псков» [234] .
Между тем в Манхэттене, на 54-й улице (Manhattan, West 54 Street), в большом доме был арендован второй этаж, где и разместилась новая Школа Объединенных искусств, возглавляемая Лихтманами. Сначала все бралось в долг — от картин времени Ренессанса,
234
Там же. С. 18–19, 12 января 1921 г.
Само здание тоже представляло собой нечто необычное, это был дом Греческой церкви. Николай Константинович с Морисом Лихтманом сначала хотели арендовать помещение в «Отеле Художников», где совсем недавно, в фешенебельном номере, жили Рерихи. Но жизнь подсказала иное решение.
«Случайно по дороге, — вспоминал Николай Константинович, — задерживаемся и, благодаря этой случайности, при входе в подземную железную дорогу к нам бросается греческий художник с неожиданным возгласом:
— Уже три месяца ищу вас — не нужна ли вам большая мастерская?
— Конечно, нужна, где она?
— В доме Греческой церкви, на 54-й улице.
— Хорошо, завтра же пойдем осмотреть ее.
— Нет, невозможно, не могу больше держать ее. Если хотите видеть, идемте сейчас же.
И вот, вместо „Отеля Художников“, мы сидим у отца Лазариса, настоятеля Греческого собора, который уверяет меня, что я духовное лицо. Тут же решаем снять помещение, и под крестом Греческого собора полагается начало давно задуманному Институту объединенных искусств. Мастерская большая, но всего одна комната.
Говорят нам: „Неужели вы можете мечтать иметь Институт объединенных искусств в одной студии?“
…Итак, раздаются первые фортепианные этюды и реализуются мечты о живописных, вокальных и скульптурных классах. Скоро студию пришлось разделить на три помещения, и сама жизнь поддержала идею объединения…» [235]
Постановка прокофьевской оперы «Любовь к трем апельсинам» откладывалась. В Чикаго шла опера Римского-Корсакова «Снегурочка» в декорациях Н. К. Рериха. В феврале 1922 года перед самым отъездом из Нью-Йорка Сергей Прокофьев писал Николаю Константиновичу об опере «Любовь к трем апельсинам»:
235
Держава Света. С. 42.
«Дорогой Николай Константинович, хотел забежать к Вам вчера вечером, чтобы обнять перед отъездом, но ввалилась ко мне какая-то предпринимательница, интересующаяся Апельсинами, задушила душевные порывы. Ваши рукописи со мной в каюте; с удовольствием жду того момента, когда спокойно смогу подумать над ними, а затем поговорить с Дягилевым. Целую Вас крепко. С. Прокофьев».
К сожалению, в силу многих причин ни в Америке, ни в Европе С. С. Прокофьеву и Н. К. Рериху так и не удалось вместе поработать над этой оперой.
ВЕНЕЦ МИРА
В 1922 году старший сын Н. К. Рериха Юрий отправился в Париж, чтобы продолжить образование в Сорбонне, а Святослав уехал учиться в Гарвардский университет.
Вначале Юрий не хотел уезжать в Европу, однако такая поездка была необходима для претворения в жизнь планов Николая Константиновича. Елена Ивановна писала Юрию в Париж 28 октября 1922 года:
«Милый мой мальчик, не забудь свое поручение у Манциарли. Помни, что ты должен высоко держать наше имя. Она сейчас проникнута восторженным поклонением папе и видит в нем будущего лидера, а потому удержи ее в этом понимании. Это очень важно, ибо ты знаешь, что в Адьяре мы ничего не найдем…»