Ресторан «Хиллс»

Фалдбаккен Матиас

– Нет.

– Кофе?

– Да, пожалуйста.

Меня посещает мысль спросить ее, нашла ли она Хрюшона, Грэхема, но почти сразу же я отгоняю эту мысль прочь, слегка ошеломленный тем, что такое вообще могло прийти мне в голову. В мои должностные обязанности никоим образом не входит выпытывать что-либо у клиентов. И вот на тебе. Она может приходиться ему внучкой, может быть его деловым партнером или амурным увлечением, откуда мне знать. Наши клиенты не обязаны перед нами отчитываться. Однако неизбежно делаешь определенные наблюдения. Что она гарантированно представляет собой некий актив, это точно, иначе она не попала бы в обращение. Хрюшонов резерв. Кредит. Что знает об этом Шеф-бар? Судя по всему, пренебрежимо мало. Стоит за стойкой, и на ее проницательном лице читается знак вопроса.

Немного несправедливо, что если нужно описать

девушку, всегда приходится начинать с внешности, но что я могу с этим поделать? Больше мне не на что опереться. Когда всматриваешься в ясное небо, фокус не играет никакой роли. На чем там фокусироваться? Вот так же и с этой девушкой, думаю я, ее видно отчетливо, ясно, хотя она всегда не в фокусе. Нет, я серьезно. Впечатление, производимое ею, всепоглощающе. Я подаю ей одно меню, второе прижимаю к ребрам. Задерживаюсь рядом с ней чуть дольше принятого; она читает, а я не свожу взгляда с завитка у нее на макушке, или правильнее сказать, на темени. От темени к левому виску тянется не совсем ровный пробор, от него вправо зачесана челка, так что волосы ниспадают на лицо. Склонив голову, она изучает меню.

Эдгар завел как-то интрижку с одной девушкой, доводившей его до умопомешательства. Хотя она всегда заверяла его в полной ему преданности, рассказывал Эдгар, и умело внушала ему мысль о его исключительности, чего ранее у него не случалось ни с одной из его партнерш – и он абсолютно доверял ее словам, содержавшим град комплиментов, – в то же время его снедало подозрение, что подобные заверения высказывались не ему одному.

– Нельзя ли попросить молока к кофе? – говорит девушка и, кажется, улыбается.

Эдгару так и не удалось окончательно все выяснить. Он не поймал подругу ни на кокетничаньи, ни на неверности, но исходя из того, что ее чары оказывали на него столь магическое воздействие, рассуждал Эдгар, в принципе они должны были оказывать подобное же воздействие и на других. И мысль, что она, тот человек, то существо, которое сумело дать ему почувствовать себя неповторимым и единственным, может быть, впервые в жизни, все же существует не для него одного, стала каплей, переполнившей чашу. Его переклинило от мысли, что зацепив таким особенным образом его, она может таким же образом зацепить и других. В Эдгаре, рассказывал он сам, проявились все самые неприглядные черты его характера, стяжательство, своекорыстие, и принялись неуклонно разрастаться, как сорняки, как пырей с его длинными ползучими стеблями, проникающими глубоко в землю. Он относился к ней как торгаш к своей кубышке, сказал он. Как капиталист. Скряга. Я эту девушку ни разу не видел, но в голове у меня сложился ее образ – за те долгие часы, когда я выслушивал сетования Эдгара, – и вот этот образ материализовался в той юной даме, что сидит передо мной в «Хиллс», купаясь в утреннем свете. Такой я ее себе и представлял. Генератором ревности. Девушка смотрит на меня, и я понимаю, что она недоумевает, почему же кофе до сих пор не подан, потому что она протягивает мне меню и просит принести смесь для завтрака с падевым медом и с йогуртом из козьего молока.

– Ну и кофе, конечно.

Расправив плечи, я спешу на кухню. Это можно назвать чудаковатостью, но именно так я и поступаю: поспешным шагом пересекаю зал. Торопливо миную вертящиеся двери, выскакиваю на кухню, цепляю один из кофейников и тотчас же спешу назад с кофейником в одной руке и маленьким стальным молочничком в другой. Молочник такой крохотный, что ручку приходится зажимать между большим и указательным пальцами. Я подлетаю к юной даме и наливаю ей кофе. Затем я едва заметно приподнимаю молочник и одновременно взглядываю на девушку, чуть выгнув брови, что замыслено в качестве подобия вопроса: мол, не подлить ли вам в кофе капельку молока?

– Да, пожалуйста, – отвечает она на этот «жестовый» вопрос, и я добавляю то количество молока, которое иначе как капелькой не назвать. Я вопросительно взглядываю на нее, и она говорит «еще чуть-чуть», и я, наклонившись с прямой спиной и отставив в сторону мизинец из-за того, что ручка столь мизерна, подливаю еще капельку.

– Минутку, я принесу сегодняшние газеты, – говорю я, но она останавливает меня, сказав, что в этом нет необходимости. Газет не надо? Вот как. Что за личность перед нами?

– Прекрасно, – говорю я.

Ага, значит, утренние газеты нас не интересуют. Некая мысль брезжит на краю сознания. Подчас мысль о том, что старая добрая Европа сохраняется в законсервированном виде

у нас в «Хиллс», делает меня слепым к новым веяниям, но я тем не менее ошеломлен нежеланием девушки поддержать традицию и за кофе пошелестеть страницами полноформатной газеты на утреннем солнышке. Что значит «в этом нет необходимости»? Я, конечно, заметил, что газеты на бумаге все чаще и чаще подменяются у нас другими носителями, даже и в утренние часы. Я не говорю, что выудить какой-нибудь гаджет и тыкать в него, вместо того чтобы шуршать газетными страницами, это предательство; я только хочу сказать, что от моего внимания это не ускользнет. Но оказывается, юная дама вовсе не собиралась выуживать никакого высокотехнологичного устройства. Она сидит как на выставке и потягивает свой кофе, неторопливыми движениями поднимая и опуская чашку, вот и все.

Расхаживая по залу и стряхивая крошки со столиков, я краем глаза слежу, чем занимается девушка, или, вернее, чем она не занимается. Она продолжает попивать кофе, больше ничего достойного внимания не происходит. Вообще-то больше всего мне нравится стряхивать крошки со скатертей щеткой для уборки крошек. У нас в ресторане есть и щетки, и так называемые лопаточки для уборки крошек, я предпочитаю щетки. Я ловко стряхиваю крошки на совочек, подведя его под край стола. Вешаю щетку на место и снова подхожу к юной даме. Заметьте, с почтенной New York Times в руках, а не с газетой из нервной старушки Европы; однако как ни странно, именно эта газета хранит дух старой Европы, прежнего миропорядка или чего-то в этом роде. От нее ощутимо веет ароматом 20-го века. Я протягиваю девушке свежий, поскрипывающий экземпляр.

– Ну зачем же, – говорит она.

– Благодарю, – говорю я.

И чего ради я навязываю клиентке газеты? Что еще за «благодарю»? Я возвращаю на место извечную New York Times, снова хватаюсь за щетку и принимаюсь с привычной сноровкой сметать крошки с льняных скатертей. Прохожусь щеткой даже по тем двум столикам, которые я отряхнул вот только что, сам себе вдвое увеличиваю трудовую повинность.

– Можно вас, – говорит девушка, показывая, что желает расплатиться. Я тотчас же приношу ей счет. Пока она достает наличные из сумочки, в которой царит подобающий беспорядок, я вскользь замечаю, что день, похоже, выдался чудесный.

– Ммм, – говорит девушка.

Она встает, и сразу обращаешь внимание, как она чудовищно пропорционально сложена. Симметрична. Я это видел, увидел вчера еще, но не осознал до конца. Теперь осознаю. За два столика отсюда сидит клиент, угнездившийся в возрасте между сорока и пятьюдесятью годами; он не в состоянии совладать со своими глазными яблоками, когда она выпрямляется и потягивается, да-да, она потягивается и потом уже набрасывает на плечи осенний жакет, легкий такой жакет, вязаный. Крючком? На спицах? Не на толстых ли спицах? Домашняя это вязка или машинная? Экологичная, долгополая, связанная вручную кофта, закамуфлированная под жакет? Из уютной ангоры? Глазные яблоки мужчины в двух столиках отсюда живут своей отдельной жизнью, это совершенно очевидно. Надо сказать, довольно интересно наблюдать за человеком, потерявшим контроль над собственными глазными яблоками. Сколько сил кроется в глазных яблоках? С другой стороны, мне бы за своими глазными яблоками следить, а не за чужими. Мои глазные яблоки, равно как и его, вращаются по собственной воле. Разница в том, что мои яблоки на какие-то мельчайшие доли секунды обращаются к его яблокам, словно желая получить подтверждение того, что он (его яблоки) видит то же, что вижу я (мои яблоки). Глазные яблоки этого мужчины вступили в схватку с волей этого мужчины, пытающегося подчинить их движения себе, но яблоки словно два совенка поворачиваются в сторону девушки, которая стоит возле столика, потягивается и натягивает на себя слегка длинноватый вязанный крючком жакет, или как там называется жакет, если он такой длинный. И идет к выходу. По мере ее движения в сторону двери воздух следует за ней, покидая зал и восстанавливая отчасти некий человеческий вакуум. Элегантным, может быть даже объективирующим себя шагом, она минует суконные портьеры и исчезает за ними. Она вновь возникает в проемах арочных окон ресторана, нижняя часть которых прикрыта кружевными занавесками на латунных штангах. Снова пропадает, скрываясь за простенком, появляется в следующем окне, пропадает за простенком, и так продолжается, пока не заканчивается весь ряд окон: то она есть, то нет ее, как в кадрах диафильма.