Ретушер
Шрифт:
Меня распирало любопытство – что за фотография лежала у него на столе?
– Ну?!
– Мне нечего сказать! Нечего!
– Очень хорошо. – Он закурил. – Тогда расскажи, как ты провел день.
– Какой?
– Вчерашний, голубчик, вчерашний!
– Весь день я работал. Был у себя в мастерской. Приезжала Алина, потом она уехала. Потом я отправился в ресторан. Все.
Он выдвинул ящик, достал фотографию Минаевой.
– Это ее звали Алина?
– Нет. Дело в том, что Алина…
Он спрятал фотографию, а другую, лежавшую на столе, перевернул: на фотографии был совершенно незнакомый
– Знаешь его? – постукивая по фотографии пальцем, спросил лысый.
– Этого не знаю, но, когда я подъезжал к ресторану, видел таких же, в двух машинах. Они и стреляли. Наверное…
– Этот стрелять не будет, – пряча фотографию плечистого в ящик, сказал лысый, вынул из ящика бланк и начал его заполнять.
– Кстати, как вы спали? – взглянув на меня так, словно видел впервые, и переходя на «вы», спросил он.
– Плохо, – ответил я.
– Сон – второе здоровье, Генрих Генрихович. А вам здоровье – ох как нужно! Ну, – он пододвинул бланк ко мне, – распишитесь вот здесь. И здесь.
Я взял ручку, привстал со стула.
– Где?
– Здесь. И здесь. Я расписался.
– На вашем месте я бы всегда читал то, под чем ставлю подпись, – лысый улыбнулся и показал мелкие желтые зубы. – Но все равно – до свиданья. Мы вас вызовем.
Глава 7
Сейчас я сижу и жду. Мы договаривались. Она должна прийти.
Вернее всего, она придет не одна, а с каким-нибудь молодцом, способным переломить меня одним отработанным приемом. Или – с двумя цепкими и бесстрастными профессионалами, которые устроят мне пятый угол. Сколько их будет – неважно. Важно другое: они приложат все силы, все умения, заставят меня подчиниться, а потом – уберут. Пусть я никогда и не попаду под подозрение, но они ни за что не оставят в живых свидетеля-исполнителя.
То есть – меня.
Она, я уверен, придет. Она не может довериться плечистым молодым людям. Ей нужно будет лично убедиться в том, что я выполнил все их распоряжения. Проследить, чтобы остатки моего архива, все мои и отцовские бумаги, фотографии, прямо или косвенно говорящие о нашем наследственном даре, были уничтожены.
А еще она будет искать свои фотографии: кому охота идти вслед за человеком, которому ты же и подписал смертный приговор?
Несомненно, она уже давно догадалась: я вышел из-под контроля и в любой момент могу начать свою собственную игру. Да, я еще могу ее удивить, но все-таки было бы лучше, если бы она пришла одна.
Пусть, пусть ее сопровождающие, пока суть да дело, ждут на улице, в скверике, на скамейке. Как эти ребята умеют посадить свое мускулистое тело! Никогда не сутулятся, не наклоняются вперед, никогда не ставят локти на колени. Они сидят основательно, широко раздвинув ноги. В их позах есть некий мистический смысл: их сокровенное, их промежность открыта, распахнута к миру, из нее как бы исходит их мужская, всесокрушающая сила.
Она же будет виться вокруг меня, будет оправдываться, будет говорить, что произошло недоразумение, что я ее неверно понял. Будет ласкаться как кошка. Выгибать спинку и обижаться: почему я ее не глажу?
Чтобы подозрения не усиливались, придется
Он схватит меня за горло. Встряхнет. Мои шейные позвонки хрустнут. Последнее, что я увижу, будет ее равнодушная маска: извини, я не виновата, виноват ты сам, это твой и твоего отца дар, так уж получилось. Ничего не попишешь.
Мое тело будет валяться на полу. Проходя мимо, к выходу, она лишь равнодушно передернет плечами.
Строго говоря, у меня нет выхода.
Я, конечно, могу использовать скребок до ее прихода, но кто знает, сколько придется ждать освобождения от оригинала. К тому же есть те, кто стоит за нею. Поэтому убери я ее, не убери – ничего для меня не изменится. Мне не ускользнуть, а фотографий всех прочих, молодых и плечистых, ее хозяев или компаньонов, у меня нет. Я человек – хотя с таким даром вряд ли ко мне применимо столь простое и одновременно столь сложное определение – конченый. Песенка моя спета. Я загнан в угол.
Тем не менее, когда я был отпущен лысым оперативником, оптимизма во мне было больше. Просто так все закончиться не могло, в проявлениях дара уже не было ничего случайного, они, эти проявления, выстраивались в ряд, в магистральную линию, но главным тогда было чувство приближения к повзрослевшей, ставшей такой близкой Лизе.
Я был полон неясных надежд. Не беда, что звали ее не Лиза. Не в имени было дело. Мне казалось, с ее помощью я смогу выкарабкаться, избавиться от переходящего в явь наваждения.
Я сразу поехал к отцу. Причиной тому была не только уверенность, что связь между смертью этих людей и выполняемой мною работой существует. В квартире отца я надеялся встретить Таню.
Оказалось – напрасно. Она – или они – уже поставили на моем отце крест, он уже был для них смертельно опасен, они уже проверили и убедились: я полностью унаследовал дар отца, но в отличие от него не имею того эмгэбэшного опыта, а значит – той изворотливости, того мастерства, которыми обладал мой отец.
Отец отказался, я – еще нет. И они думали – не откажусь.
Я въехал, как обычно, во двор. Ни о какой слежке не думая, сразу, машину толком не заперев, влетел в подъезд. Забыв про лифт, перепрыгивая через ступени, помчался наверх по лестнице.
У двери квартиры, вспомнив об отцовском приспособлении, тщательно, одновременно успокаивая дыхание, встал на красные плитки, потянулся к звонку, проверил, правильно ли я стою, и только после этого нажал на кнопку.
Динамик не включился! Я нажал на кнопку еще раз: тот же эффект.
Я постучал в дверь костяшками пальцев, потом – кулаком. За дверью была тишина. Весь дом, казалось, ждал, что я предприму, а я никак не мог осознать, что случилось нечто, заставившее отца покинуть раковину и выползти на открытое пространство.