Ревет и стонет Днепр широкий
Шрифт:
В резолюции митинга арсенальцы записали следующее:
«Мы, арсенальцы, пролили кровь во имя власти Советов и клянемся теперь всеми силами поддерживать и отстаивать советскую власть. Да здравствует пролетарско–крестьянская революция! Да здравствует социализм!»
3
Но митинги бурлили не только на заводах и фабриках Киева — бурлили они и в частях Киевского гарнизона. Ибо генеральный секретарь военных дел Симон Петлюра издал уже и приказ № 6.
Согласно этому приказу, все неармейские вооруженные группировки, кроме «вильных козаков», должны были передать оружие украинизированным армейским частям,
Корреспонденты газет сразу бросились за интервью: демобилизация? Во время войны? Неслыханно!
Петлюра заложил руку за борт френча и сделал три заявления.
Корреспондентам центральных, российских газет:
— Этим актом свидетельствуем наши дружеские чувства соседнему великоросскому народу. Пускай измученные войной великороссы расходятся по родным домам, где их ждут не дождутся матери, жены и дети. Тяжесть борьбы за нашу неньку берем целиком на свои, украинские плечи.
Агентствам заграничной прессы:
— За украинское дело будем проливать свою собственную, украинскую, кровь. В чужой крови не нуждаемся. На Украинском фронте будут воевать только украинцы…
Сотрудникам украинских газет Петлюра заявил:
— Украина для украинцев. Этим сказано все. Вы свободны.
Немедленно раздался телефонный звонок из расположения франко–бельгийского гарнизона в Дарнице. На проводе был полковник Бонжур.
— Мон женераль! — услышал Петлюра испуганный возглас. — Как понимать, что в такой напряженный момент вы отпускаете из–под ружья половину ваших солдат?
Петлюра ответил:
— Мосье полковник, для того, чтобы вторая половина стала более боеспособной. Чтобы русские — а они все сплошь большевики — не деморализовали нашy украинскую армию.
Полковник Бонжур подумал минуту и сказал:
— Склоняюсь! Это — ва–банк, но понимаю: здесь не каприз игрока, а дальновидность стратега…
— Очень приятно! — промолвил Петлюра. И ему в самом деле стало приятно. — Адьё! Собственно, я хотел сказать: до счастливой встречи, мосье полковник…
И вот волной покатились митинги по всем воинским частям.
Конечно, были и такие, что радовались: ведь четвертый год на позициях, и вдруг — домой!..
Но остальные держались другого мнения:
— Петлюра хочет поссорить между собой солдат украинских и русских!
В Третьем авиапарке митинг был особенно бурным. Объявление приказа обставили здесь тоже особенно пышно: его прочитал специальный представитель Центральной рады.
После оглашения приказа на лафет орудия, из которого в октябрьские дни стреляли по цепям донцов и юнкеров, взобрался авиатехник Федор Королевич.
Федор Королевич сказал:
— Мы выслушали приказ господина Петлюры. Мы выслушали и представителя Центральной рады, который разглагольствовал тут о том, будто бы в нашем авиационном парке идет свара между солдатами украинцами и великороссами. Но вот уже четвертый год мы, солдаты авиации, воюем плечом к плечу, и кто разберет — где здесь украинец, а где русский. Все до одного участвовали мы, авиапарковцы, в восстании против контрреволюционного Временного правительства и все вкупе, вместе с киевскими пролетариями, боролись за победу власти Советов. А до того триста лет вместе
Королевич обратился к тысячной солдатской толпе, сгрудившейся на площадке вокруг орудия:
— Что мне ему еще сказать, товарищи?
— Долой! — в один голос ответила тысяча голосов.
— Уходи! — сказал Королевич.
Общее собрание солдат Третьего авиапарка постановило:
«B нашем Третьем авиапарке нет никакого раскола между украинцами и великороссами. В революции и свободе равно заинтересованы и украинцы и великороссы. Наш парк сплочен в одну большую семью без национальных разногласий. И украинец, которому дороги интересы рабочего класса, не позволит считать великороссов только гостями в своей стране и вообще, а особенно сейчас, в пору осуществления завоеваний революции.»
Авиапарковцы–русские отказались демобилизоваться.
Авиапарковцы–украинцы дружно крикнули: «Ура русским!»
4
Петлюра в это время беседовал с поручиком Александром Драгомирецким.
Петлюра сидел за столом, Драгомирецкий стоял перед ним навытяжку, перепуганный: зачем его позвали?
Когда Алексаше передали приказ явиться к генеральному секретарю лично, первой его мыслью было — бежать! Вне всякого сомнения, Петлюре стало известно его украинофобство — еще в те времена, когда был он офицером для поручений при командующем военным округом, — и сейчас ему будет каюк. Но это предположение Алексаша сразу и отбросил. Если б дело обстояло так, Петлюра не стал бы сам, лично, с ним канителиться: просто вызвали б в контрразведку, а уж там — либо шомпола, либо Косый капонир, а не то и пуля «при попытке к бегству».
А ведь все складывалось так хорошо! Алексаша подал рапорт, как это делали все офицеры: так и так, желаю выехать на Дон. Через два–три дня надо было прийти за пропуском и — адьё–люлю, гудбай, ауфвидерзеен!.. Но когда он еще раз пришел в комендатуру, адъютант коменданта сказал:
— Вам приказано явиться лично к генеральному секретарю. Машина связи отбывает через полчаса. Садитесь и ждите.
Хоть бы и хотел сбежать, так теперь — дудки!
И вот Алексаша стоит в кабинете командующего на Банковой. Боже мой! Сколько раз он заходил сюда, вытягивался «смирно» у порога и рапортовал; «Поручик Драгомирецкий по вашему приказанию прибыл! Разрешите доложить: демонстрация разогнана, бастующие усмирены. Двести человек отправлено в Лукьяновскую тюрьму…» — и вытягивался, гордый выполненным патриотическим поручением и в сладкой надежде на награду… И вот он опять у того же порога, и опять вытянувшись как струна — да только сердце у него стынет и ноги подгибаются, точно ватные. И перед ним не генерал Обручев, Оболешев или Квецинский — он их всех здесь пережил, а генеральный секретарь Симон Петлюра, самый главный хохлацкий главковерх.
Лицо Петлюры темными впадинами щек напоминает лицо аскета, под скулами перекатываются шарики желваков, глаза воспалены от бессонницы и пылают сухим фанатическим огнем.
— Садитесь, — сказал Петлюра. — Я хорошо запомнил вашу фамилию после нашей с вами первой встречи.
С минуту Петлюра внимательно разглядывал офицера.
— Скажите мне, господин поручик, откровенно: почему вы решили ехать к атаману Каледину на Дон?
Алексаша молчал и хлопал глазами. С перепугу у него отнялся язык.