Ревет и стонет Днепр широкий

Смолич Юрий Корнеевич

Потому–то и выкинули белый флаг войска Центральной рады. Они не капитулировали — нет, они не складывали оружия; они предлагали окруженному «Арсеналу» перемирие и переговоры.

«Арсенал» согласился. Делегаты арсенальского ревкома и сейчас сидят в Мариинском дворце: ведут переговоры и поджидают делегацию националистов, которая то и дело — по каждому пункту требований восставших — бегает советоваться в Центральную раду. Возможно, к утру и будет достигнуто какое–нибудь соглашение. Впрочем, навряд ли… Ведь восставшие требуют немалого: не только снять осаду «Арсенала», но и прекратить боевые действия в городе — признать победу рабочих.

Ревком

«Арсенала» наперед знал, что Центральная рада на это не пойдет. Но ревком хотел использовать перемирие, чтоб выиграть время: войска Коцюбинского уже соединились с северной группой русских красногвардейцев и двигались от Нежина и Гребенки на Борисполь и Бровары. А Второй гвардейский корпус хотя и не овладел еще Винницей, однако передовые ударные группы левого фланга гвардейцев выходили уже и за Калиновку и под Казатин, даже под Фастов. Скорее бы гвардейцы! Нажим гвардейцев на тыл Центральной рады обеспечил бы победу восстания!..

Но…

Красное зарево стояло над левым берегом Днепра, и даже лед, которым лютые морозы сковали течение могучей реки, рдел и точно переливался — где огненно–желтым, где тускло–фиолетовым, а у Броварских лесов и ближе, на Слободках, взлетало к небу яркое пламя. Горели Слободки и Русановка, горела Дарница, горело под Княжичами. Пожары подступали уже к Выгуровщине и Бортничам. В Броварских лесах ухали орудия и прокатывалась пулеметная стрельба.

Петлюра оставил фронт и со своими «черными гайдамаками» спешил на помощь Центральной раде в Киев. В Броварах продвижение Петлюры попробовал задержать его же, Петлюры, Наливайковский полк, присоединившийся к восставшим: ревком «Арсенала» специально выслал туда товарищей, чтоб открыть глаза обманутым казакам. Но «черные гайдамаки» ринулись на наливайковцев вдесятеро превосходящими силами: арсенальских посланцев убили — допрашивал их лично, собственной персоной, Петлюра, а полк… через одного расстреляли из пулеметов.

Теперь «черные гайдамаки» всё предавали огню: здесь под Киевом, в окрестных селах, зародился и отсюда черпал новые силы киевский пролетариат, а сейчас здесь ютились семьи киевских рабочих, умиравших на баррикадах. Гайдамаки прошли огнем и мечом Дарницу, вышли к Слободкам и штурмовали мосты: лед разбило разрывами снарядов четырехдневного артиллерийского боя — по льду перебраться в город было невозможно.

Авиапарковцы защищали мосты.

Но надолго ли хватит живой силы у героических авиапарковцев?..

Иванов и Горовиц прощались у дренажной штольни под Никольским монастырем. Ревком «Арсенала» решил отправить своих посланцев за помощью. Горовиц вызвался идти на Подол: он, уполномоченный правительства по организации восстания, должен согласовать действия арсенальцев и подолян. Иванову предстоял более далекий путь: пробиться по железной дороге на запад, ко Второму гвардейскому.

Странно, но сейчас — когда во всем городе кипел бой, зарева пожаров вздымались над предместьями, разъяренный враг рвался из–за реки, а они, двое, может быть, уже никогда не увидят друг друга, — они двое, здесь, в минуту временного затишья продолжали спорить, словно на одном из вечных диспутов в клубе на Собачьей тропе.

Иванов говорил:

— Пойми, Саша: мы действовали верно, но в то же время и неверно. Все силы киевской партийной организации мы бросили на то, чтоб поднять массы на борьбу за Советы. Это — верно! Так и надо было делать. Когда речь шла о национальном освобождении, то

мы — справедливо веря, что национальный вопрос может быть разрешен только властью пролетариата и проведен в жизнь только социалистической революцией, — мы еще усиливали нашу борьбу за власть Советов. И опять это было верно!.. Но вместе с тем вообще все национальное движение мы как–то исключили из сферы нашего внимания, хуже — мы просто пренебрегали им, ибо оно, мол, от… буржуазной Центральной рады. Вот это и было неверно! Потому что это движение распространялось шире и шире — и под эгидой Центральной рады и вне ее, как историческая закономерность, — а националисты из Центральной рады подбирали, подхватывали, присваивали и… возглавляли его. Вот что самое неверное, вот где наша непростительная ошибка! Потому что фактически вышло так, что мы как бы сами отказались от борьбы за национальное освобождение и Центральная рада сумела хитро использовать это против нас. Ей удалось увлечь за собой не только мелкую буржуазию, но и крупную, она апеллировала к интеллигенции, а вслед за кулаком она захватила кое–где и несознательную еще, классово не дифференцированную трудовую крестьянскую массу, демагогически используя наши же, социалистические лозунги…

Саша Горовиц уже давно порывался что–то возразить, собственно — не возразить, а, наоборот — согласиться, но острие горькой, неумолимой критики направить на себя: на свои неверные позиции когда, осознав уже ошибку, о которой говорил Иванов, и, желая выправить ее, впал в другую крайность — стал искать компромисса с Центральной радой. Но после каждой новой фразы Иванова ему и возражать и соглашаться надо было иначе — начинал об одном, а уже отвечать надо было на другое. Наконец, при последних словах Иванова, Саша все–таки перебил его.

— Но ведь, — воскликнул Саша, — у тех, что пошли было за Центральной радой, тоже уже начинают открываться глаза! Еще в июле поднялись полуботьковцы, потом и среди богдановцев вспыхнул бунт! А в октябрьские дни с нами была и часть богдановцев, и часть шевченковцев. A теперь пришел курень сагайдачников, отдельные группки из других полков… Восстали даже наливайковцы. А по селам… по селам Киевщины и всей Подолии…

— Верно! — сказал Иванов. — Это, Саша верно. — И это прекрасно!.. Но сколько еще идет за ними! У них еще армия. А в селах…

Горовиц опять перебил:

— Неужели ты думаешь, что полтысячи мальчиков, погибших вчера под Крутами… Их погибло пятьсот, но прозрело пятьсот тысяч, может быть, пять миллионов… — Саша остановился: ему больно было вспоминать о пяти сотнях юношей, погибших во вражеских рядах. Ведь среди них в студенческом батальоне сложили головы и его однокашники, приятели, из одного с ним, киевского, землячества, вместе ведь сдавали статистику Воблому, вместе бушевали на заседаниях старостата, юность прожили вместе…

Иванов воспользовался тем, что Горовиц примолк, и решительно прервал разговор:

— Мы заболтались, Саша! А надо идти. Уже стемнело — можно попытаться…

И в самом деле, небо уже потемнело — от зарева на горизонте оно казалось особенно черным в зените, и мрак здесь, на правом берегу, в темном, неосвещенном городе, стал оттого особенно густым. Даже снега не белели: казались где рыжими, где синими.

— Прощай, Саша, — сказал Иванов просто, словно прощались они только до утра, чтобы завтра начать новый день труда и борьбы. — Будь здоров! И… выполним каждый, что нам поручено. Я пошел…