Ревет и стонет Днепр широкий
Шрифт:
— Артисты? — высказывались догадки в толпе. — Будут танцевать лезгинку в театре Варшавера?
— Тю! Обыкновенные каратели — ингуши из корниловской Дикой дивизии!
— Мать родная! Так, значит, снова Корнилов?
— Ничего подобного: это из похоронного бюpо! Видите, все черное и серебряный позумент? Фигуранты при катафалке. Видать, кого–то с перепоя ухлопали в «Эльдорадо» — сразу и похороны. Чтобы, значится, концы в воду…
— А ну! — огрызнулся Наркис. — Разойдись! А то как стрельну — и господи помилуй!
От его могучего баса толпа шарахнулась в разные
Но через минуту люди собрались снова.
Петлюра торопливо пересек садик. Корнилов арестован и посажен в тюрьму в Старом Быхове! Что же теперь будет? Как быть с корниловским приказом о создании национальных частей? И как же теперь будет с передислокацией украинизированных частей со всех фронтов на Украину? Главкоюз Деникин должен был получить приказ Корнилова еще тогда, когда Корнилов был главковерхом, а не заключенным в Старом Быхове? Следовательно, нужно было, не теряя ни минуты, повидать генерала Деникина.
Но, едва лишь въехав в город, Петлюра услышал еще одну новость: Деникин тоже арестован — только что, в его же штабе.
Быть может, вызвать из Киева гайдамаков, сечевиков и отбить генерала Деникина?
Или даже двинуться в Старый Быхов и освободить самого Корнилова?
Галиматья, конечно! Но все это нужно было обмозговать, нужно было сориентироваться, принять решение, позвонить в Киев, — в «Эльдорадо», где офицеры штаба дневали и ночевали, был установлен полевой телефон.
Петлюра рванул дверь шантана и почти вбежал в салон.
Черт возьми! Салон в эту пору не был пуст: трое уже сидели там за столиками. Перед одним стояла бутылка кефира, а перед другим — белый чайник и рюмка, третий курил, выпуская облака табачного дыма.
И — черт побери! — двоих Петлюра знал: офицер для особых поручений Боголепов–Южин и полковник Муравьев! Третий был Петлюре не знаком: зализанные через лысинку черные волосы, под носом усики шнурком, резко выступающие скулы на исхудалом — то ли от переутомления, то ли с перепоя — лице: какой–то шалопай, таких теперь до черта развелось при штабах и земсоюзах! Одет он был в защитный френч без воинских знаков различия, синие галифе и желтые краги — в таком наряде щеголяли теперь всякие агитаторы и комиссары. Перед ним стояла бутылка из–под кефира, и он не спеша отхлебывал из чашки.
Раздосадованный Петлюра остановился на пороге. Ящик полевого телефонного аппарата стоял на окне. Но ведь при посторонних Петлюра не мог разговаривать с Киевом!
Петлюра коротко поклонился — всем троим сразу. Все трое сидели далеко друг от друга: то ли они не были знакомы между собой, то ли только что разругались и разбежались по разным углам. Боголепов–Южин вынырнул из облака дыма, поднялся, щелкнул шпорами, склонил голову и снова сел, окутавшись новыми клубами дыма. Остальные двое никак не реагировали на присутствие Петлюры.
Петлюра присел к ближайшему от порога столику, бросил фуражку на стул, рука легла на стол, и пальцы сами собой начали выстукивать барабанную дробь.
Как же быть? Возвращаться в Киев? Вот так — ни с чем? Нет, нет, нужно прежде здесь, на месте, сориентироваться в положении на фронте, то есть не на
От столика, за которым сидел Муравьев, вдруг послышалось:
— А я вас знаю, молодой человек! Хотя и не имею чести быть с вами знакомым. Вы — Симон Петлюра, генеральный военный секретарь этой самой Центральной рады.
Савинков быстро поставил на стол чашку с кефиром, вытер усики и взглянул на Петлюру. Глаза у него были маленькие, но быстрые и взгляд пронзительный.
— Лейба! — крикнул Муравьев, постучав опорожненной рюмкой о чайник. — Проснись, очухайся, сукин сын! Пива, водки, шампанского его превосходительству генеральному военному секретарю! — Он был уже навеселе. — Или, может, предпочитаете молочко? Может, перешли на диету, как и товарищ комиссар нашего фронта?
Муравьев, очевидно, хотел вложить в эти слова едкую иронию, но смысл ее не дошел до Петлюры. Муравьев говорил хриплым, злым голосом, глаза его, как всегда — когда он пьян и когда трезв, когда нанюхается кокаина и когда не имеет такой возможности, — глядели дико, исступленно, почти безумно Он был в черкеске темно–малинового сукна, но воротник расстегнул и обнажил грудь: в салоне и впрямь было душно.
— Бросьте, Муравьев, — спокойно сказал Савинков; он говорил тихо и мягко, голос у него был глухой — Лучше познакомьте нас с товарищем Петлюрой.
— Ах, вы не знакомы! Рекомендую: Савинков — Петлюра. Ваш генеральный секретарь — ваш комиссар. Только в нашей идиотской стране возможно, чтобы человек, который претендует стать начальником фронта, был не знаком с человеком, который претендует стать комиссаром этого же фронта! Нет, господа, вы находитесь именно там, где вам и надлежит быть: сумасшедшие в доме для умалишенных.
— А вы? — донесся из облака дыма надменный голос Боголепова–Южина.
— Молчи, боярин Южин! Ты не на боярской думе петровских времен: вы, бояре, теперь не имеете голоса, а вскоре вам и вовсе обрежут бороды и станете вы… боляринами…
Боголепов–Южин гневно вскочил, но Муравьев рявкнул:
— Смирно, господин штабс–капитан! С вами разговаривает старший по чину — полковник!
Савинков ответил на поклон Петлюры и учтиво добавил:
— Очень приятно.
Из задней комнаты появился заспанный, какой–то очумелый, равнодушный ко всему на свете старый еврей в ермолке и жилетке поверх грязной рубашки, без лапсердака. Он остановился перед Петлюрой и индифферентно спросил, точно повторяя слова Муравьева:
— Пива? Водки? Шампанское? Или, может, господин предпочитает кефир?