Ревет и стонет Днепр широкий

Смолич Юрий Корнеевич

— Ах, Ростик! — вскрикнула Марина. Она была сердита, сердита на самое себя: и за то, что кричала, и за то, что проговорилась, и за то, как вела себя в споре, вообще — за все. Она просто ненавидела себя в эту минуту.

— Постой, Марина! — остановил ее брат. — Лучше, чтобы все было сказано сразу. Чтобы были, так сказать, точно определенные позиции. — И он снова обратился к Лии: — Не знаю, какое решение вы примете относительно моей личности — в смысле сохранения тайны о моем пребывании здесь, и просить вас ни о чем не буду: поступайте, как найдете необходимым.

Хотя, насколько я представляю себе, большевики никогда не были доносчиками. Во всяком случае, — поднял он руку, останавливая Лию, которая порывалась что–то сказать, — хочу заранее облегчить ваше положение: сюда, на квартиру отца, я наведываюсь лишь изредка, так как не исключено, что мой родной братец, поручик Александр Драгомирецкий, может выдать меня. А скрываюсь я постоянно… оставь, Маринка! — остановил он Марину, которая хотела его прервать, — постоянно скрываюсь под Ворзелем, на бахче, пребывая там в роли… пугала против воробьев и сторожа от зарящихся на чужую собственность: арбузы и дыни, которыми снабжается ресторан Роотса на Крещатике. Вот и все! А теперь слово за вами, как говорит моя сестра Марина.

Какую–то минуту в столовой доктора Драгомирецкого царила тишина — слышно было лишь, как ритмично тикают большие часы на стене возле буфета.

Лия заговорила:

— Ростислав…

— Гервасиевич…

— Ростислав Гервасиевич! Вы стали… дезертиром, потому что вы — против войны…

— Допустим…

Лия говорила уже спокойно, уверенно — ведь не дискуссию начинала, а должна была высказать совершенно конкретное предложение. Марина отчужденно посматривала то на нее, то на брата.

— А вот пролетариат собирается воевать против войны… с оружием в руках.

Ростислав быстро взглянул на нее и посмотрел себе под ноги:

— Да? Ну и что же?

— Пролетариат уже вооружается. Против войны и против власти, которая хочет и дальше вести войну.

— Ну и что?

— Ибо эта власть ведет к гибели страну, патриотом которой вы являетесь.

— Вы так думаете? — Ростислав снова коротко посмотрел на Лию.

— Я уверена в этом. Мне говорил об этом… ваш напарник Королевич.

— Да? Кстати, он, бедняга, сидит в капонире?

— Да, в военно–дисциплинарной тюрьме. Ждет суда и… приговора. Приговор может быть только один: смерть.

Ростислав промолчал. Он смотрел себе под ноги.

— И он, как и все мы, большевики, согласен принять смерть, только бы установить в стране справедливую власть, которая будет против войны, против эксплуатации человека человеком, против всех тех, которые ведут отчество либо к гибели, либо в ярмо иностранных эксплуататоров.

Веки Ростислава вздрогнули, но он не поднял глаз.

— Многовато громких фраз и… многовато в них иностранных слов.

— Не важно, — сказала Лия. — Но это точные выражения. И вы их понимаете. Так вот: не согласитесь ли вы, офицер, хорошо знающий военную науку, послужить делу освобождения родины и установления в ней справедливого строя?

Ростислав поднял глаза. Во взгляде его было удивление,

но и настороженность.

— Как это?

Пролетариат вооружается и тайком, хотя и не совсем тайком, a почти открыто, — я уверена, что ваша сестра может это вам подтвердить, — обучается военному делу, обращению с оружием и… ведению боя.

— Вы имеете в виду Красную гвардию?

— Хотя бы и Красную гвардию. Но не только ее: вооружается весь трудовой народ! Разве вы, как специалист военной науки, не могли бы стать… инструктором военного обучения?

Ростислав смотрел Лии прямо в глаза. И она не отвела взгляда.

— Имейте в виду, что и на бахче под Ворзелем, и тут, в квартире вашего отца и… брата, ваше пребывание небезопасно: облавы на дезертиров проводятся систематически. А мы бы…

— Кто это — мы?

— Большевики. Можем гарантировать совершенно безопасное пристанище.

— Это — в качестве… платы?

— Нет. В качестве обеспечения очень нужного нам дела.

Марина фыркнула.

— Чего ты смеешься, Марина? — спросил Ростислав.

Марина фыркнула снова:

— Трогательное единение большевиков, потрясателей основ, с золотопогонником, который должен стоять на страже этих самых основ.

— И вовсе не смешно! — сказала Лия. — Как вам известно, во главе семидесяти гвардейцев, которые вскоре будут повешены, тоже стоит… офицер. И этот офицер — большевик! Его тоже повесят!

Марина огрызнулась:

— На смерть за свои идеалы идут не только большевики!

— Да, это вовсе не смешно, — сказал и Ростислав. — А впрочем, — добавил он горько, — я уже давно разучился смеяться. Последний раз я смеялся… я смеялся… когда бежал с фронта на своем аэроплане. Но это был смех сквозь слезы. Скорее даже — слезы сквозь смех… — Он снова посмотрел Лии прямо в глаза. — Но я не могу принять ваше предложение.

— Почему? — вскрикнула Лия.

Ростислав не ответил.

— И простите меня, я пойду…

Он поклонился, повернулся и исчез за дверью.

8

Какую–то минуту в комнате было тихо. Марина стояла у стола и теребила бахрому скатерти.

Лия тоже стояла опустив голову, и руки ее тяжело висели вдоль бедер. Где–то в соседнем дворе кукарекали петухи, звякнул трамвай на Московской, с Днепра снова донесся гудок парохода. Но в комнате было тихо, лишь тикали часы на стене. Наконец Марина промолвила понуро, но уже не сердито:

— Вы говорили, что у вас есть еще какое–то дело ко мне?

Лия вздохнула:

— Да, да… Но потом, в другой раз, а впрочем… дела к вам у меня не будет. Простите, что побеспокоила. — Она посмотрела на Марину и добавила еще: — А Флегонту передайте, чтобы он больше не приходил ко мне.

— Нет, почему же, — сказала Марина и встряхнула своей стриженой шевелюрой, — это он должен решить сам.

— Прощайте, — сказала Лия и пошла к двери. — И не сердитесь, что я нечаянно села в кресло вашей покойной мамы.

Она вышла в переднюю, сама нашла выходную дверь и повернула защелку английского замка.