Ревет и стонет Днепр широкий
Шрифт:
Впрочем, наиболее пышная встреча ожидала у Золотых ворот. Здесь, в доме за Златоворотским сквером, помещался штаб польского легиона, формировавшегося в Киеве для отправки на фонт — во имя обещанной Временным правительством независимости Польши. Несколько десятков польских легионеров — в форме русской армии, но с бело–малиновыми околышами, на странных квадратных фуражках — высыпали на тротуар из помещения штаба. Вели на суд изменников русской армии, и это вызывало сочувствие к ним у бойцов самостийницкого польского легиона. Но ведь эти предатели не захотели идти в наступление, которое должно было отвоевать
— До дзябла Дзевалтовского! — послышалось из толпы легионеров. — Еще Польска не згинела!
— Hex згине панство! — не удержался и выкрикнул Дзевалтовский.
Нагайка кирасира снова огрела его по плечам, a охранники снова натянули ему на голову мешок.
Так, с мешком на голове, Дзевалтовский и шагал дальше. Демьян держал его за руку — чтоб не споткнулся о камень, другой рукой Демьян поддерживал Королевича — раненые ноги у него разболелись, и он начал отставать.
Но самая большая неожиданность ожидала арестантов в устье Владимирской, сразу за часовенкой святой Ирины, которая стояла посредине улицы, венчая вход на Софийскую площадь.
От ирининской часовенки до памятника Богдану Хмельницкому, расположившись двумя шпалерами, двумя стенами широкого коридора, в который теперь втягивалась колонна заключенных и их охраны, выстроилось не менее трех сотен бойцов с винтовками у ноги. И были это не солдаты, а просто вооруженные люди совершенно необычной для солдат внешности: они были не в солдатской одежде, а в гражданской — в пиджаках, бушлатах, полупальто, но подпоясанные пулеметными лентами, как ремнями; на головах у них были обыкновенные фуражки или кепки, но тульи фуражек и козырьки кепок опоясывали красные ленточки, на груди у всех цвели пышные красные банты, а левый рукав перетягивала широкая красная повязка.
Таких вооруженных людей Демьяну еще никогда не приходилось видеть.
Это выстроились рабочие отряды Красной гвардии. Они первыми в городе вооружились против корниловского путча, и теперь ни Временное правительство, ни Центральная рада не решались призвать их к разоружению.
И как только голова колонны арестантов втянулась в коридор меж двух вооруженных шеренг, в тишине притаившегося городского утра, нарушаемой лишь цоканьем копыт кирасирских коней и шершавым шарканьем нескольких сот пар ног заключенных и конвоя, — вдруг звонко прозвучала военная команда:
— На кра–ул!
И четко, упруго, быстро — в три счета — несколько сот винтовок сверкнули в воздухе сталью штыков и мгновенно застыли по обе стороны улицы серебристой щетиной.
До вчерашнего дня красногвардейцы знали только два приема — «на руку» и «на прицел»: поскольку они учились колоть штыком и стрелять из винтовок, то есть готовились только к бою, третий прием — на «караул» — был им ни к чему. И вот сегодня ночью, уже здесь, на площади, они старательно упражнялись в третьем приеме — чтобы взять винтовки «на караул» в честь братьев по классу, героев–гвардейцев. Демьян почувствовал, что на глазах у него выступили слезы: вместе с товарищами–арестантами он шел меж двух шеренг, вытянувшихся по команде «смирно», и это ему и его друзьям отдавали высшую воинскую почесть. Каждый из семидесяти
И боже мой! Да ведь в шеренге вооруженных рабочих стояли и двоюродный — Данилка Брыль со своим дружком Харитоном Киенко — и они «ели» глазами Демьяна, как это полагается по команде «смирно, на караул!..».
Вот молодцы! Вот холеры! Вот оно, черт возьми, брылевское и нечипоруковское, ей–же–ей, рабоче–крестьянское семя!
Демьян не удержался и самовольно сорвал мешок с головы Дзевалтовского. Пускай и прапорщик увидит, что творится на белом свете!
И Дзевалтовский увидел и шел дальше уже с открытым лицом — никто из охраны теперь не осмелился огреть его плетью.
И арестанты подтянулись, оправили на себе изношенную одежду, из беспорядочной толпы начали перестраиваться шеренгами по четыре в ряд, и шершавое шарканье подошв постепенно стало превращаться в четкий ритм, еще минута — и семьдесят восемь гвардейцев–гренадеров дружно чеканили шаг — кто подошвами сапог, кто стельками изорванных башмаков, а кто и босыми ногами по мостовой: без всякой на то команды в мертвой тишине на площади зазвучал четкий ритм церемониального марша.
5
Но дальше уже началось такое, чего быть никак не могло, но что на самом деле все–таки было.
За памятником гетману Хмельницкому — прямо перед плотной, плечом к плечу, цепью юнкеров и гайдамаков с винтовками на руку, перед цепью, которая с целью охраны окружила все здание присутственных мест с помещением окружного суда, — прямо против штыков охраны выстроились в ряд сразу три военных духовых оркестра. Медь и серебро инструментов сверкали в отблесках солнца, которое уже золотило верхушки тополей и каштанов вдоль тротуаров. И как только первая шеренга заключенных — Дзевалтовский, Демьян и Королевич — миновала последнего красногвардейца с винтовкой «на караул», все три оркестра вдруг звучно и стройно грянули «Варшавянку».
И сразу же люди, — толпы людей, собравшиеся позади оркестров, — замахали красными стягами, начали бросать вверх шапки и кричать «ура».
Предрассветной тишины как не бывало. Наступил день, бурный день революционного города.
И семьдесят восемь арестантов тоже замахали руками, тоже начали подбрасывать вверх свои лохмотья, тоже во весь голос закричали «ура!».
Так — с криками «ура» — колонна заключенных и вошла в железные ворота судебного двора, будто на праздник.
С победным криком «ура» гвардейцы–повстанцы направлялись на суд, который должен был вынести им смертный приговор!
6
А в это время в далеком и тихом Чигирине — в бывшей гетманской резиденции времен Хмельнитчины — происходило шумное сборище, тоже претендовавшее стать историческим.
На высокой Замковой горе, где более двухсот лет тому назад возвышался пышный дворец гетмана Богдана, а ныне на заросшем полынью и чертополохом подворье замка остались одни лишь руины, в немом торжественном молчании застыла огромная живописная толпа.
Можно было подумать, что замшелые развалины вот–вот снова поднимутся стрельчатыми палатами, над которыми взовьется гетманский штандарт, и сам гетман воскреснет и выйдет на крыльцо и прикажет старшинам, челяди и всем ратным людям готовиться к новому походу против басурман, католиков, а то и против Москвы.