Ревет и стонет Днепр широкий

Смолич Юрий Корнеевич

Подвойский удивленно взглянул на него:

— Почему полка? Почему Семеновского? Ах, да!.. — Николай Ильич был обескуражен. — Вот так штука! А мне казалось, что я уже тебе рассказал. Нет, это митинг землячества.

— Какого землячества? — не понял Коцюбинский.

— Украинского землячества. Сегодня у нас митинг украинского. Вчера был — грузинского. Позавчера мы собирали магометан. Завтра будут армяне. Послезавтра — белорусы. Затем — сибиряки, волжане…

— Студенты? — До сих пор Коцюбинский знал о существовании землячества в студенческой среде. — Университет или вообще?

—

Почему студенты? Почему университет? — удивился Подвойский. — Ах, да! ведь мы взялись за это уже без тебя, пока ты там гнил в подвале! Мы организуем здесь землячества по национальностям, а иногда — просто по губерниям. Понимаешь, очень удобная… легальная форма — будто только культурно–просветительная работа среди граждан одной национальности или даже просто жителей какой–либо одной местности: Временное правительство не догадывается чинить препятствий. В основном это солдаты и матросы разных частей. Они возвращаются в свои части, а затем они же и двинутся на села. Это, если хочешь, наш костяк для организации борьбы за власть Советов на местах. Мы читаем лекции и растолковываем программы партий. Конечно, — Николай Ильич хитро подморгнул, — в этом дискуссионном клубе мы камня на камне не оставляем от программы меньшевиков и эсеров. Знаешь, получилась совсем не плохая форма пропаганды, агитации и борьбы против соглашательских партий… Но подожди, подожди, что там такое? — Подвойский потащил оторопевшего Коцюбинского ближе к выходу на арену. — Кто это там так распинается?

4

Они придвинулись совсем близко, и Подвойский приоткрыл тяжелый занавес. Огромный амфитеатр цирка дохнул спертым воздухом, дымом махорки, гнилым запахом опилок на арене. Тысячи человеческих лиц шевелились по ярусам снизу вверх. И стал слышен глухой гомон толпы, отдельные выкрики–реплики, но громче всех были вопли оратора.

— Что за черт? — изумился Подвойский. — Какой–то тип в малиновой черкеске… Из Дикой дивизии, что ли? Или из Киева из гайдамаков Центральной рады?..

Муравьев надрывался:

— Немецкое наступление угрожает революции! Армии Вильгельма — авангард мирового империализма!..

Он размахивал руками, широкие рукава черкески взлетали крыльями в воздух, когда он поднимал руки вверх, и тогда из–под малиновых крыльев серебристо сверкали узкие, белого атласа, рукава подчеркесника — и это мелькание малинового и белого раздражало не менее, чем сами слова и чрезмерная патетика интонации.

— Генералы бездарны! — разглагольствовал Муравьев. — Генералы предатели и реакционеры! Военная хунта печется лишь об интересах капиталистов! Корнилов и Керенский одного поля ягоды: их призывы к патриотизму — спекуляция на чувствах обывателя! Но обыватель окопался в тылу, а мы проливаем кровь на фронте, чтобы преградить путь немецкому империализму…

Упоминание о фронте импонировали аудитории, и отовсюду послышались возгласы одобрения. Сверху, с галерки, зааплодировали.

— Всех генералов, капиталистов, министров, плутократов в расход!..

По ярусам цирка прокатились волны аплодисментов, матросы с галерки завопили: «Даешь!»

— Черт! — выругался Подвойский. — Какой–то анархист! Он сорвет митинг…

— Это не анархист. Это «ударник»

Муравьев.

— Да что ты говоришь!

— И рекомендуется левым эсером!

— Юрко! — ухватил Коцюбинского за руку Подвойский. — Сейчас же тебе слово! Ты должен поставить его на место!

— Подожди! — Юрий тоже перехватил руку Подвойского. — Но что же я скажу? И к тому же я плохой оратор…

А Муравьев распинался:

— Только всемирное восстание против мирового империализма! На революционных штыках мы понесем смерть империализму!

Муравьев приостановился, чтобы глотнуть воздуха, и председательствующий воспользовался паузой:

— Все это очень хорошо, товарищ, но мы собрались для того, чтобы обсудить национальные интересы украинцев на путях социалистической революции. Поэтому прошу вас ближе к теме или…

— Какие там еще национальные интересы?! — заорал Муравьев. — Революция не знает ни государственных границ, ни национальных рамок! Какие там еще украинцы? Контрреволюция! Долой подпевал Киевской центральной рады! Украинцы — предатели интернациональной борьбы!..

В цирке поднялся шум. Кто–то кричал: «Браво, даешь!» Но преобладали возгласы протеста: «Долой с трибуны! Самого в расход!..» В зале сидело несколько тысяч украинцев, а оратор их оскорбил. Свист, шиканье, топот не дали уже Муравьеву говорить дальше.

Еще несколько минут Муравьев пытался перекричать всех, испуская истерические вопли, размахивая бело–малиновыми крыльями черкески, даже топал ногами, но в конце концов Подвойский вышел на эстраду, взял Муравьева под руку и отвел в сторону. Лицо у Муравьева было страшное: из–под взъерошенных волос густыми потоками струился пот, лоб сделался желто–восковым, глаза дико вращались, на губах появилась пена. Казалось, у него вот–вот начнется эпилептический припадок.

— Слушай, — взмолился Коцюбинский. — Я не могу! Я не смогу после него! Понимаешь…

Но было уже поздно. Председательствующий, кое–как утихомирив зал, объявил:

— Слово имеет товарищ Коцюбинский. Из Сто восьмидесятого полка.

5

И вот Юрий, пошатываясь от волнения и слабости, вышел на импровизированную трибуну — несколько досок, положенных на козлы у выхода на арену. Доски помоста качались под ногами при каждом движении, но Юрию казалось, что это качается, кружится весь огромный купол цирка: ярусы как бы закручивались вверх спиралями, спирали эти тоже извивались и вибрировали — от движения тысяч лиц над барьерами. Что же сказать? О чем говорить? Юрий не успел обдумать ни своего выступления, ни темы, которая волновала сегодня митинг. Какая тема? Ax, национальное самоопределение, социалистическая революция и украинцы…

Вдруг откуда–то сверху, с верхних ярусов, раздалось:

— Братцы! Да это же наш Коцюбинский! Живой! Из тюрьмы! Товарищ Коцюбинский, привет!..

Там, на верхнем ярусе, собрались, очевидно, однополчане из разоруженного после июльских событий 180–го полка.

Сверху послышались аплодисменты, и их подхватили тут и там.

И сразу же Юрию стало легко: свои! Тут были свои! Следовательно, и вообще он был среди своих…

И Юрий начал.

— Громче! — сразу же послышались выкрики.