Ревет и стонет Днепр широкий
Шрифт:
10
Теперь они остались только вдвоем, Бош и Пятаков, и разговор между ними предстоял серьезный.
— Садись, Евгения, — ласково молвил Пятаков, когда Бош притворила за собой дверь. Он склонился над бумагами, разложенными на столе над протоколом только что закончившегося заседания.
— У тебя есть ко мне дело?
— Я вообще хочу поговорить с тобой, Евгения, — Пятаков отодвинул в сторону законченный и подписанный протокол.
Евгения Богдановна села на кушетку в углу. Да, ей тоже нужно было поговорить с Пятаковым.
— О чем же мы будем говорить? — холодно спросила Евгения Богдановна.
Пятаков помолчал еще минутку. Теперь он подергивал кончики усов. Тоже характерный жест Пятакова, когда он готовился к разговору длинному и важному.
— Что–то у нас с тобой не ладится… Евгения.
— Да, не ладится.
— По многим вопросам мы с тобой придерживаемся противоположных взглядов.
— Абсолютно по всем.
Пятаков поднял бровь, она шевельнулась высоко на лбу, затем вдруг упала вниз, на дужку пенсне.
— О чем бы ни зашла речь, ты всегда выступаешь против меня.
— Против.
Они помолчали.
— Ну? — промолвила Бош.
— Я думаю, — сказал Пятаков, — так дальше не должно быть.
— Да, — сразу же согласилась Бош, — так не должно быть. Это только во вред партии во всех вопросах: нет единодушия между комитетом и областкомом!
— Я не об этом, Евгения, — мягко сказал Пятаков, — я о…
— А я об этом! И только об этом! — Бош вспыхнула. — И если ты позвал меня сейчас, чтобы снова искать каких–либо компромиссов, то ты ошибся. Заявляю: областком твердо стоит на своих позициях, и не сойдет с них!
— Я не о партии… — снова ласково начал Пятаков.
— А я о партии! — снова вскрикнула Евгения Богдановна. — И ты, Юрий, должен серьезно подумать о том, что все время думаешь не так, как вся партия!
— Партия не думает, думают люди, которые состоят в партии, — криво улыбнулся Пятаков. — Я думаю так — ты, к сожалению, иначе. А областком под твоим влиянием…
— Областком — орган партии!
— Комитет — тоже орган партии, и меня поддерживает большинство!
— Большинство в комитете, которое представляет меньшинство в партии!
— Hy, знаешь!..
— Ты — старейший член партии в нашей организации! Тебя слушают и вслед за тобой действуют ошибочно! И если бы ты обладал хотя бы капелькой чувства самокритицизма и посмотрел бы на себя со стороны, ты бы уразумел: ты щедр на громкие революционные фразы — о мировой революции и тому подобном, — и за этими фразами идут горячие, но… неразумные головы!
Пятаков хотел прервать, но Бош продолжала говорить:
— А кто не идет на фразу, того ты просто подавляешь своим… авторитетом, а то и… административным нажимом!
— Ну, знаешь! — вскипел Пятаков. — И это говоришь ты, которая узурпировала власть в областкоме!
— Неправда!
— Массы надо вести, — поучающе сказал Пятаков, — а не… идти за ними, позади них!
— Еще одна фраза! — с болью вскрикнула Бош. — Массы нужно вести и идти всем вместе с ними и впереди, а не против них.
— А это не фраза? — ехидно улыбнулся Пятаков.
Бош бросила в сторону бумажку, которую она все время комкала в руке, поднялась и тут же снова села.
— Знаешь, — сказала она, — давай прекратим! Ибо это только пикировка. И пользы от нее не будет никакой.
— Согласен! — сразу откликнулся Пятаков и добавил снова ласково, почти нежно: — Я и позвал тебя вовсе не для спора, a, наоборот, чтобы… найти общий язык. Восстановить, наконец, наши нормальные, человеческие отношения.
Бош молчала.
— Евгения! У нас так много связано в жизни! У нас так много общего! Боже! Иркутская тюрьма! Качуг! Снега Усолья! А побег через тайгу… Помнишь, как мы добрались до Владивостока и сели на пароход?
— Помню… — глухо отозвалась Бош.
Снега Усолья забелели перед ее мысленным взором. Там, в тех снегах, заалел теплый цветочек… чувства. А потом цвет воспоминаний сменился на зеленый: зеленая–зеленая тайга, — короткое, горячее лето в Качуге. И снова морозы, снега, зима. И одиночество. И больные дети. Ссыльные младенцы. И вторая одинокая душа в изгнании. Две души, два тела в пустыне одиночества, тоски и страданий…
— А помнишь, — мечтательно говорил Пятаков, — лунные ночи в Японии, — какая красота! И тепло: ни мороза, ни снега! — Он счастливо засмеялся. — А потом Америка, Нью–Йорк, снова океан, Европа, Швейцария, Женева… И снова ночи над Женевским озером — тоже красота!
— Не вспоминай об этом, — глухо сказала Евгения Богдановна. — Прошу тебя…
— Почему?
— Мне… больно…
— Мы же близкие люди, Евгения! — нежно промолвил Пятаков, и голос его взволнованно прервался.
— Не вспоминай! Прошу! — с мукой вымолвила Бош.
— Но почему же? Почему? Это же личное! Только наше! Споры и расхождения между нами в партийной жизни, в вопросах… гм… революции это одно, а наша личная жизнь…
— Не может быть личное общим, если расходимся в политике.
— Ты сухарь! — возмущенно вскрикнул Пятаков.
— Не может быть отдельно «мы» и отдельно каждое «я», если «мы» — в единении сердец, а каждое «я» имеет для себя отдельную программу жизни…
— А если наоборот, — насмешливо поинтересовался Пятаков, — если общее «мы» в политическом, а «я»…
— Тогда может быть по–всякому, — прервала Евгения Богдановна и повторила резко: — Но единство мировоззрения — прежде всего!
— Об этом и речь, милая Евгения! — вкрадчиво заговорил Пятаков. Мировоззрение у нас общее, мы члены одной партии…