Ревность
Шрифт:
Голоса усилились сквозь напряжение. Я узнала один из них, и стены Школы разъехались. Я была снаружи, деревья мерцали — в одно мгновение они были в листве, в следующее — ветви стали голыми.
Голоса вернулись; когда деревья полностью обрели летнюю листву, их тени полностью превратили все вокруг в жидкость, как раз тогда, когда цвет затопил мне вид. Звук дрогнул, потом было что-то наподобие звука, когда вы ищете радиостанцию, которая вам нужна, потом наезжаете на ухаб и ваш палец уже на настройках, выбирая оптимальные данные, и песня звучит чисто и
— Не беспокойся, — сказал он. — Станет лучше.
— Она ненавидит меня, — послышался звук треска древесины, и короткий, резкий звук разочарования. — Я хочу пойти домой.
— Она ничего не сможет сделать тебе. Не тогда, когда я с тобой. Первое положение, Элизабет.
Укол бессердечности пронзил меня.
Это была наполовину разрушенная часовня, виноградные лозы росли на каменных стенах. Мне казалось это место смутно знакомым, и я поняла, почему. Я рисовала его уже несколько недель. В середине росла трава, там стоял каменный алтарь, и она появилась в завесе тумана. Ее болезненно красивое, в форме сердца, лицо, несколько длинных локонов спадали на щеки. На ней были черные капри и белая рубашка с воротником, ее волосы разделены пробором посередине и отброшены назад. Покрой одежды говорил, что она была «старой». По ней можно было бы сказать, что она хотела выпрямить волосы и сделать макраме.
Она держала малайку, немного изгибающийся, деревянный меч, с милой, естественной грацией. Один клинок очертил такой резкий полукруг, что вы могли бы услышать, как рассекается воздух. Расположенные на вершине алтаря, ее Кедсы шаркали, когда она ступила назад и меч прочертил сложный трюк, она была смертельно красивой птицей, скрывающей свои крылья.
— Выпрями ногу, — сказал Кристоф, находясь справа в тени от стены. Солнечный свет ощущался физически, золотой, как старый мед. Его глаза горели голубым, и он смотрел на нее критически, его брови сошлись вместе.
Каждый раз, когда я его видела, я забывала, как хорошо выглядит его лицо, каждый угол и линия соответствовали друг другу. Он был в джинсах и черной футболке, его волосы — чисто ливерпульский модник — сияли золотом.
— Запястье, — сказал он мягко, и моя мама остановилась. Она повернулась и бросила ему тот самый Взгляд.
О, я узнала этот Взгляд; она также смотрела на папу, когда он опаздывал к ужину, или когда говорил что-то смешное насчет того, как она мыла посуду. Это был притворный взгляд красивой женщины, смотрящей на мужчину, которого она хорошо знает. Наполовину дразнящий, почти сердитый, и знающий о том, что он смотрит на нее.
Хлопанье крыльев моего пульса сделало паузу. Булавки и иголки пронзили напряжение в картине, но я сфокусировалась, это как держать маятник над столом в бабушкиной кухне и искать внутреннее ощущение, которое заставило бы его ответить на вопросы.
Я не могла достаточно насмотреться на нее. Она легко дышала и убрала выбившийся завиток тыльной стороной руки, она держала малайку так легко, как нож для масла. Она была такой грациозной. Я видела, как через бинокль, что ее
Как мои.
Она выглядела такой молодой. На картинке, которую папа носил в бумажнике, тени в ее глазах были темнее, и она казалась старше. Прямо сейчас она выглядела, ну, подростком.
Каждая маленькая девочка думает, что ее мама — самая красивая женщина на свете. Моя мама была самой красивой. Она действительно была самой красивой.
Ее насмешливый взгляд превратился в твердое выражение, рот и брови немного сморщились.
— Я чувствую себя идиоткой, застрявшей здесь. Почему мы не можем тренироваться внутри?
Лицо Кристофа было непроницаемым, но он был напряжен. То, как напряглись его плечи, в какой позе находились его ноги — все это сказало мне о напряжении.
— Солнечный свет делает тебя хорошенькой. Опять первое положение. Сконцентрируйся, Элизабет.
Она закатила глаза и отвернулась.
— Хочу, чтобы ты называл меня Лиз.
— Даже не мечтай об этом.
Он казался все таким же — наполовину насмешливым, легким и саркастичным. Но что-то в его тоне заставило меня посмотреть на него, и только на мгновение его лицо было обнаженным. Он трансформировался, клыки касались губы, а его волосы стали темными и как будто были зачесаны назад .
Кристоф смотрел на мою маму так, будто хотел съесть ее.
Но моя мама посмотрела вверх на разрушенную крышу часовни. Ее тон стал мягким и отдаленным, как будто она даже не помнила, что он был здесь с ней.
— Я имею в виду именно это. Я хочу пойти домой.
— Ты уже дома, — он отклонил ее этими тремя словами, и почему он смотрел так на нее? Это было почти неприлично.
— Она ненавидит меня, — она быстро сгримасничала в сторону. — Ты не получишь это, Крис.
Он выпрямился. Ступил на самый край тени от стены. Гнев потрескивал вокруг него. Но его лицо не изменилось, и его тон был таким же.
— Ее ненависть ничего не означает.
— Ты тренируешь меня здесь, чтобы она не смогла ничего увидеть. Потому что ты ее возлюбленный.
— Я не ее возлюбленный. Хотя для нее очень полезно так думать. Первое положение, Элизабет.
Если он хотел заполучить ее внимание, он этого добился. Она неодобрительно посмотрела на него, и я вспомнила, как она обычно выглядела, когда что-то шло не так. Когда она улыбалась, мир освещался, но когда она выглядела серьезной, почти мрачной, ее красота была более суровой. Она беспокойно переместила свой вес.
— Как ты можешь быть таким равнодушным?
Кристоф сложил руки.
— Первое положение, Элизабет.
— Девчонки сходят с ума по тебе, молодняк.
На этот раз Кристоф выглядел озадаченным.
— Молодняк?
— Боже, ты такой болван. Она думает, что ты лиса, — моя мама засмеялась, и солнечный свет стал ярче. — И это правда, не так ли? Рейнард.
Последовала длинная пауза, пока он смотрел на неё. Она взмахнула малайкой, но без энтузиазма.
Наконец он отступил в тень.