Революция отвергает своих детей

15 мая 1949 года я должен был читать лекцию в Высшей партийной школе СЕПГ. В большом лекционном заде сидели курсанты с блокнотами и ждали доцента. Они ждали напрасно.

— Где товарищ Леонгард?

Меня искали в моей квартире в Высшей партшколе. Меня там не было. Лекция была отменена. У некоторых уже возникло подозрение, которое передавалось шепотом: «Может быть Вольфганг скрылся?»

Секретарю школы было поручено осмотреть мою берлинскую квартиру. Это тоже ни к чему не привело. Вскоре не осталось сомнений: Вольфганг Леонгард бежал.

Известие о моем бегстве скоро стало предметом общего обсуждения. В школе

царило большое возбуждение. В то время из советской зоны бежало еще мало крупных функционеров СЕПГ. Большей частью бежавшие принадлежали раньше к социал–демократам. Теперь же бежал ответственный работник СЕПГ, который принадлежал к германской коммунистической партии и — к тому же — прибыл из Москвы. К этому прибавилось еще нечто. До сих пор о каждом случае побега деятелей СЕПГ на Запад — западно–берлинская пресса давала обстоятельные сообщения. О моем бегстве подобного сообщения в западной прессе не появилось. В Западном Берлине обо мне знали столь же мало, как и в Восточном Берлине.

Куда же делся Леонгард?

Может быть он в Югославии? Это предположение высказывалось с очень большой осторожностью.

Неделя проходила за неделей. О доценте Леонгарде ничего не было слышно. Его исчезновение оставалось загадкой.

В эти дни всеобщего волнения я сидел в Белграде и писал объяснение для сообщения по радио, одновременно подготовляя брошюру о политических причинах моего бегства из советской зоны.

Я покинул Восточный Берлин 12 марта и прибыл в Белград 25 марта после трудного и напряженного пути.

Спустя четыре недели я прочел в белградской радиостудии мое заявление против резолюции Коминформа и в пользу югославских коммунистов, которые летом 1948 года отделились от Москвы, чтобы идти к социализму своим независимым путем.

После того, как я определил свои позиции, после того, как мое заявление передавалось 22 апреля Белградской радиостанцией на двенадцати языках, и было на следующий день опубликовано во всех югославских газетах, руководство СЕПГ не могло больше молчать.

Через четыре дня, 26 апреля 1949 года в центральном органе СЕПГ «Новая Германия» («Neues Deutschland») было сообщено о моем исключении из партии. Непосредственно вслед за этим в Высшей партийной школе развернулась лихорадочная деятельность. Одно собрание следовало за другим. Все курсанты были досконально проверены в индивидуальных беседах. Но и это нашли недостаточным. Спустя короткое время пришла директива: класс, который вел Леонгард ликвидируется и все курсанты распределяются по другим факультетам. Все предложения, которые я, как доцент, делал в отношении будущей деятельности курсантов, будут обращены в свою противоположность. Так, например, если я рекомендовал одному из курсантов после окончания школы работать в научно–исследовательском институте, то теперь он мог быть уверен, что будет послан на практическую партийную работу в провинцию.

Воспитанный в Советском Союзе доцент Ганс Абрагам, который сам себя называл «твердым большевиком», читал доклады об «уроках», которые должна почерпнуть Высшая партийная школа из «случая Леонгарда». То и дело созывались собрания, на которых те, кто имел со мной более близкие отношения, должны были выступить с самокритикой. При этом были вытащены на свет курьезные примеры такого рода: на одном товарищеском вечере я употребил слово «Коминформ», в то время, когда официально это должно было звучать как «Информационное бюро коммунистических и рабочих партий». Так вот, видите ли, обозначение «Коминформ», употребляют, мол, только поджигатели войны…

Подобные обвинения высказывались теперь в дискуссиях, длившихся

часами, как доказательство моего враждебного отношения к партии. Каждый оратор до изнеможения подчеркивал, что только недостаточная бдительность помешала своевременно меня разоблачить.

Все это происходило потому, что я дал прочесть некоторым доцентам и курсантам партшколы материалы югославских коммунистов. Как должно было бояться руководство СЕПГ этих материалов, если оно было вынуждено прибегать к таким исключительным мерам …

Тревога в руководстве СЕПГ была понятной. Впервые бежал функционер, который провел десять лет в Советском Союзе, там вырос, был воспитан и политически обучен.

В этой книге описываются все мои впечатления и переживания за время десятилетнего пребывания в Советском Союзе (1935—1945) и за время моей четырехлетней деятельности в центральном аппарате руководства СЕПГ (1945—1949); в этой книге рассказывается о советских школах и университетах, о студентах и комсомольцах, о первых днях войны, заставшей меня в Москве, и о жизни в военное время в Караганде; об обучении членов иностранных компартий в школе Коминтерна и о Национальном комитете «Свободная Германия», а также о «группе Ульбрихта» в мае 1945 года; о первых шагах советской политики в послевоенной Германии, о построении советско–зональной государственной системы и о партии, которая сегодня как государственная партия определяет в советской зоне судьбу восемнадцати миллионов человек.

Эта книга родилась, однако, не только из стремления рассказать о некоторых мало известных сторонах сталинской системы и советской политики в Германии, а главным образом из желания показать людям несоветского мира, что думает и чувствует новое поколение обученных партийных деятелей восточного блока, к каким оно приходит решениям и в чем проявляется его критическое мышление. Я пытаюсь при этом, вполне сознательно, так описывать встречи и дискуссии, события и переживания, как они тогда воспринимались, оценивались и продумывались. Только таким образом, кажется мне, станет западному читателю понятно, что означает для человека разрыв со сталинизмом, если он вырос на теориях этого учения. Мое решение — результат многолетнего мучительного процесса сомнений и оправданий, угрызений совести и построения теорий для ее успокоения. Но когда решение принято — возврата больше нет. Тогда даже в состоянии тяжелого внутреннего конфликта, человек неудержимо движется к решающей грани, переход которой окончательно срывает пелену сталинизма с облика мира в его душе.

Наступил наш последний вечер в Швеции — 18 июня 1935 года. Мы прошли еще раз по улицам Стокгольма. Несколько друзей моей матери, немецкие эмигранты, как и мы, проводили нас до парохода, который должен был доставить нас в финскую гавань Турку.

«Счастливо добраться до Москвы», желали нам друзья на прощанье. О поездке через Финляндию я мало что помню. Я был настолько полон ожидаемого приезда в Советский Союз, что все остальные впечатления стерлись из моей памяти.

На следующий день мы с моей матерью сидели в постепенно пустеющем поезде, приближавшемся к советско–финской границе. В вагоне, кроме нас, никого не было. К нам подошел проводник.

— Через четверть часа мы на границе. — Он назвал трудно для меня выговариваемое название станции, в незнакомом слове было много у, u и i. Это была в то время финская пограничная станция. Сегодня, после территориальных потерь Финляндии, она, вероятно, имеет русское название.