Революция
Шрифт:
Потом она обращается к Виджею:
— А президенту Зардари ты уже звонил?
— Мам, иди уже спать! — рычит Виджей.
Миссис Гупта уходит. Виджей вздыхает:
— Мне светят зимние каникулы в Мумбае. Ей-богу, только этого не хватало. Слушай, а правда, что ты делаешь в моей постели в такое время?..
— Я хочу тебя, бэйби.
Мы оба ржем как кони. Виджей встречается с отличницей из Слейтера, красоткой по имени Кавита, которая собирается стать врачом-педиатром. Они вместе бегают в Проспект-парке. А я встречаюсь с чуваками, похожими на Джоуи Рамона. Они тоже иногда бегают. Преимущественно от охранников
— Что стряслось-то? — спрашивает он.
— Ничего. Ты вообще о чем?
— Да у тебя вечно все не слава богу. Ты у Ника была?
— Угу.
— И как?
Я ему подмигиваю.
— Утренние газеты тебе все расскажут.
— А если серьезно?
Я хочу сказать, что действительно чуть не угодила в утренние газеты. Что никогда еще не была так близко к краю. Во всех смыслах. Буквально — мне оставался один шаг с крыши. Еще я хочу рассказать ему про отца. И про мать. И про Париж. За этим я и пришла, если уж честно. Поговорить о том, как мне страшно. Но я молчу. Потому что вот он, сидит передо мной, с наушниками на шее, среди завалов из книг и блокнотов, и ему сейчас не нужна еще одна забота в моем лице. Ни сейчас не нужна, ни потом. Ему нужно говорить с Даунинг-стрит, с Елисейским дворцом и с Белым домом. Вот на что он должен тратить свой ум и свое время.
Я поднимаюсь.
— Ладно, я пошла, — говорю. — Не провожай.
— Да оставайся. Можешь зависнуть на ночь.
Я целую его в лоб, по-быстрому, но искренне: он единственный, кто еще не бросил меня, хотя я понятия не имею почему.
— Зардари ждет звонка, — улыбаюсь я. — Не забывай, у Пакистана теперь есть бомба. Так что не зли его.
И я ухожу. Опять оказываюсь на улице, тащусь в сторону дома. Я не хочу домой, но мне холодно, я устала, и мне некуда больше идти.
Я сворачиваю на свою улицу сгорбившись, с опущенной головой, поэтому сперва ничего не замечаю. Но, подойдя к дому, я это вижу, потому что не увидеть невозможно. «ЗДОХНИ СУКА», — гласит надпись на тротуаре у моего порога. Гигантские буквы, выжатые из баллончика. Я знаю, чьих рук это дело. Во всем Бруклине есть только одна дура, способная неправильно написать слово «сдохни».
Плохо дело, но то, что я вижу рядом, еще хуже. Гитара Кита Ричардса лежит тут же, на тротуаре, разбитая на тысячу кусочков.
Что ж, все ясно: Арден меня ненавидит. Наверное, теперь и Ник тоже. Легкий петтинг стоил ему отличной гитары. А как только Арден начнет всем слать эсэмэски, меня в школе возненавидят все, кто до сих пор был равнодушен. Весь Бруклин-Хайтс. Весь штат Нью-Йорк. Все восточное побережье. Вся Северная Америка.
Внезапно Париж кажется не такой уж плохой идеей.
10
Такое ощущение, что все аэропорты мира принадлежат одной и той же стране. Дерьмостану. Или Блевандии.
Они все похожи. Куда ни подайся в этом мире — по приземлении увидишь асфальт, бурьян и скукоженные стаканчики из-под кофе. Мы прилетели в Орли и целый час ждали багажа, потому что грузчики бастуют. Потом сели в такси и теперь торчим в вечерней пробке возле Ранжиса, на подъезде к Парижу. С таким же успехом мы могли бы сейчас быть в Квинсе. Или в Ньюарке. Или в аду.
— Twenty-twenty-twenty four hours to go, I wanna be sedated.
— Прекрати, пожалуйста.
— Nothin' to do, nowhere to go. I wanna be sedated.
— Анди…
— Just get me to the airport, put me on a plane, hurry hurry hurry before I go insane… [23]
— Перестань!
Отец
— Что такое?
23
— начало «I Wanna Be Sedated», одной из самых известных песен панк-группы «Рамонз». (Перевод Ю. Мачкасова.)
— Мне надо позвонить!
Его бесит, когда я пою. Его бесят «рамонзы». Моя гитара занимает слишком много места на сиденье между нами, и это тоже его бесит. Его все во мне бесит. Моя черная обводка вокруг глаз. Моя прическа. Мои железяки.
Железяки его бесят особо. В бостонском аэропорту меня пятнадцать минут обыскивали у рамок, а мы и так уже опаздывали. Рамки звенели раз шесть кряду. Мне пришлось снимать все по очереди — куртку с заклепками, ремень с черепом, браслеты, кольца, сережки…
— На войну, что ли, собралась? — спросила девушка на досмотре, глядя на кучу моего железа в пластиковом лотке. Я прошла еще раз. Рамки снова зазвенели. Отец начал закипать. Девушка похлопала меня по бокам, под мышками, даже велела снять носки. Потом провела пальцами вокруг моего воротника.
— Что это? — спросила она и за ленту вытащила у меня из-за пазухи ключ.
Я не хотела его снимать, но выбора не было. Я стащила его через голову и протянула ей. Потом вновь прошла через рамки. На этот раз все было тихо. Я посмотрела на отца, надеясь, что он вздохнет с облегчением. Но у него вдруг страшно изменилось лицо, словно под кожей что-то надломилось.
— Он у тебя?.. — произнес он, когда охрана вернула мне ключ, и протянул было руку, но я тут же надела ключ на шею и спрятала под рубашкой, где отец не мог его достать.
— Я не знал… не знал, что он у тебя. — Он перевел дыхание. — Откуда…
— Нашла в одежде Трумена. Он носил его в кармане.
— А я искал. Думал, где-то в моем столе.
— Тру его забрал.
— Когда? — Голос отца превратился в шепот.
— После нобелевки.
— Но почему?
Я не хотела отвечать.
— Анди, почему?
— Потому что ты нашел себе другой ключ к миру.
Как получается, что недели и даже месяцы проносятся незаметно, но некоторые мгновения растягиваются на целую вечность? Мать, теряющая сознание в руках полицейского. Отец, стоящий у рентгена в аэропорту, поникший и сломленный, как марионетка с оборванными нитками.
Мы все-таки успели на утренний рейс. Я всю дорогу слушала музыку и спала. Отец работал.
— Давай маме позвоним, — предлагаю я, когда он заканчивает очередной разговор.