Рейд на Сан и Вислу

Вершигора Петр Петрович

Человека три из куривших в классе, на соломе, встали и тихонько подошли поближе к дверям учительской. А Цымбал продолжал:

— Лишь когда колонна фашистская ушла дальше на восток, Катерина — дивчина та самая — Кляйна на чердак перенесла. Объявился и фельдшер какой–то. Но у раненого только на второй месяц дело пошло на поправку. Так и пробыл он у тех добрых украинских людей всю зиму и к весне стал ходить. Только нога левая у него получилась короче правой…

Среди собравшихся в школе немало было людей родственной с Кляйном судьбы. Многих выходили в погребах, сараях, на чердаках сердобольные молодицы и девчата. «Не поэтому ли, — подумал я, — слушают они Цымбала так внимательно?»

Мыкола опять не выдержал, заторопил рассказчика:

—

Не тяни, Андрей Калинович, за душу. Сказывай без остановки. Дывись, яка нетерпячка у людей.

— Та я ж не тяну… Поправился, значит, Кляйн и говорит Катерине: «Надо мне к своим уходить». А Катерина его, видать, любить стала, что ли. «Не уходи, Ромене! — Она его так по–своему звала. — Оставайся у нас, иначе меня в неметчину угонят. А как поженимся — может быть, и обойдется. Не уходи…» Ничего он ей не сказал на это, но еще на неделю остался. Все выспрашивал о партизанах. Слух о нашем брате уже и туда, в степя, дошел. Воспрянул танкист духом. Только где их искать, партизан тех?.. Однако собрался в путь. «Спасибо тебе за все, — говорит Катерине. — Не могу я больше». Ждал попреков от нее, а она отвечает: «Ну что ж, война. Я понимаю… Война и мое сердце переехала, а не остановилась…» Тяжелое у них вышло прощание. Що там было у нее, в ее женском сердце, того не знаю. Чи, может, патриотизм, чи, может, любовь — поди–ка разберись. Все перемешала тая война.

Задумались партизаны. Такое тоже приходилось многим переживать.

— Ушел–таки Кляйн?

— Ага. Аусвайс [9] он хороший достал и пошел на юг. Блукает по полям и дорогам уже не один день. Все партизан ищет, а их нет как нет. Немцы, правда, его не трогали. Но полицаи останавливали частенько. Вылупятся своими бараньими глазами на аусвайс, на печатку с черной вороной и начинают расспросы всякие. Только он быстро с ними наловчился обходиться. Документ под нос да как гаркнет по–немецки. «Ахтунг, ахтунг, русише швайн, доннэрвэттер!» — и поверх всего того немецкого русским матерком покроет. После такого полицаи сразу руки по швам… Блукал он так недели три и выбрался за Богдановы места. Лесок там есть и овражки с дубнячком. Чует Кляйн, где–то тут должны быть партизаны. Еще три дня блукал по тем оврагам. В них и спал, в села не заходя. Так его спящего и накрыли.

9

Удостоверение.

— Гестапо? — охнул кто–то.

— Партизаны. Они тоже двое суток по его следу шастали, выслеживали: чего человеку надо. Проснулся он, а вокруг человек десять, и вопрос в упор: «Ты кто?» — «Никто. Партизан ищу». — «Эрих Кох, и полицаи, и Степан Бандера — все они тоже партизан ищут…» Должон я вам, хлопцы, сказать, что степной партизан — это человек совсем другого сорта, чем, скажем, мы. Осторожность и бдительность у них, в степу, — это самое главное. Я с теми степняками в госпитале лежал. Поверите — ночью, на кровати лежа, и то оглядываются. Каждые десять минут прокидается, голову сторчком круть–верть на все стороны — и снова спит. Отряды степных партизан по балочкам, по камышам да по плавням хоронятся. А народу в тех отрядах человек по десять — пятнадцать. Ну, от силы — полсотни. Не больше.

— В общем, уши торчком, глаза туды–сюды? — спросил Мыкола. — А воевать когда же?

— Воевать?.. Находят время и воевать… Но без осторожности там не повоюешь, когда под боком один–единственный лесок, а кругом степь на сотни километров. Правда, овражки там есть еще… Хотя тоже не ахти какие: камень с одного берега на другой перекинуть можно. Вот и приходится партизанам перебегать каждую ночь из одного овражка в другой…

— Ладно, будя про степняков. С Кляйном–то как?

— А что? Ничего особенного: стоит наш Роман–Роберт по рукам связанный. Командир вперед вышел. Конько — бывший учитель. В психологии он разбирался

неплохо. Сразу понял, что перед ним не подосланный какой–нибудь гестаповец. Но как только Кляйн свою нацию открыл, Конько задумался. Отошел в сторону с комиссаром, и сели они там за кустами совещаться. Потом вышли и объявили Кляйну свое решение: «Принять тебя в отряд не можем». Видят — изменился в лице человек. Ну, как из петли вынутый!.. Сжалился товарищ Конько и говорит: «Все ж задание тебе даем. Поступай на службу к фашистам, раз ты их язык хорошо знаешь. Вот тут, в райцентре, и поступай. Ну, скажем, в эмтээс. Ты танкист — технику должен знать». Договорились насчет паролей. Документы Кляйну переменили, новую биографию ему придумали. Выходило по той выдуманной биографии, что Кляйн — фольксдойч из Бессарабии.

И пошел Роберт к немцам на службу. Назначили они его механиком. Райончик неважнецкий, хотя и хлебный. Какое в районе начальство? Гебитскомиссар, жандармов человек двенадцать, зондеркоманда, в общем, двадцать пять — тридцать человек оккупантов, для запаху, как говорят. Да еще парочка агентов тайной полиции… Две шкуры Кляйн носил, и обе просвечивались: и полиция носом тянет, и подпольщики районные с него глаз не спускают. Однако Кляйна голой рукой не возьмешь. Втерся он все же в доверие к немецкому начальству. С самим гебитскомиссаром в карты стал играть. А тот взялся его просвещать, Геббельсову науку ему долдонит. Взвыл Кляйн от того учения. Грешным делом, стал подумывать: то ли сбежать куда глаза глядят, то ли петлю на шею. Советскому человеку душу всю выворачивает фашистская дребедень. Но тут как раз от Конько связной пришел с резолюцией командования: «Приказ считаем выполненным, зачисляем в подпольщики и разведчиком своим».

— Агентурным, значит? — спросил Сокол.

— Как водится… И с резолюцией той новое задание: охотником стать. Развел руками наш Кляйн: приказ есть приказ — надо выполнять. Стал охотником. Зайцев и куропаток наловчился стрелять. Полуторка задрипанная в его распоряжении была, чмыхалка такая, вроде примуса. Дребезжит, мотор чихает, но колеса крутятся. Выезжает Кляйн ночью в поле с двустволкой, к оврагу условленному подкатит, там партизаны ему на машину зайцев штук двадцать и прочей дичи понакидают, а сами наказ дают: «Вези, мол, все к самому гебитскомиссару». Фашист доволен: «Гут, гут». И уже сам Роберта торопит: «Скоро ль, фольксдойч, опять на охоту?» Так и стал Кляйн почти все время пропадать с машиной в степи. И вот однажды с вечера Конько говорит ему: «Третье тебе задание — отвези на машине десять хлопцев на сто километров. Они там часа два поработают, и ты их обратно сюда доставишь». — «Что ж, можно», — отвечает Кляйн. Погрузил он к себе в машину партизан с минами за плечами (так–то лучше на случай нежелательных встреч, побыстрее можно в кювет высадиться), и газуют они по степи прямо к станции Яготин. Минами теми свалили эшелон под откос — и опять к заветному овражку воротились.

— Вот тебе и зайцы с утками–кряками! — засмеялся довольный Мыкола.

— Так за неделю–другую эшелончиков пять под откос аккуратненько было спроважено, — продолжал Цымбал. — То там шуруют, то совсем в другом месте. Каратели около железной дороги партизан по степи ищут, а их нэма, и неизвестно, кто шкоду делает.

— Вот тебе и охотники! — Вася Коробко даже зажмурился от удовольствия.

— Это волчьей тактикой называется, — сказал серьезно Цымбал. — Волк возле своего логова никогда овцу не задерет и свинью не зарежет.

— Правильно, — подтвердил Мыкола Солдатенко.

— Наладились они поезда щелкать. То под Яготином, на линии Киев — Полтава, то под Красноград махнут. Сбилось с ног гестапо. Села стали палить вблизи железной дороги. Полицманов с досады, должно быть, с полсотни расшлепали. А толку никакого. Ничего не могут унюхать.

— Так им и надо, — сказал серьезно Сокол.

— Ну, понятно, стали полицманы разбегаться кто куда.

— Не любят, стало быть, когда их самих шлепают…