Рейд на Сан и Вислу
Шрифт:
— Направо, Вася! Направо…
Без всяких колебаний мы тут же приняли разработанный штабом план ночного марша в сторону Белгорайских лесов.
Установилась снежная погода, и санная дорога сулила быстрый, стремительный бросок вперед.
В медленно таявших сумерках колонна извиваясь выползала из каменистого оврага на плато. Дальше глазу открывалась равнина. Она белела и светилась.
По морозу лошади взяли рысью, и я никак не мог удержаться: взобрался на своего оседланного маштака и поскакал к разведчикам.
Все хорошо. Мы совершали обычный, пока ничем не потревоженный марш. Луна, полная, круглолицая и бесстрастная, улыбалась с небосклона.
На развилке дорог, остановившись рядом с маяком от батальона Кульбаки, я разглядел у полевого колодца меж двух тополей каменное изваяние. Рядом с мадонной стоял покосившийся столб, который показался мне пограничным.
В стороне разговаривал с разведчиками наш новый знакомый — Чеслав. Вокруг него сгруппировалось несколько наших бойцов — трое пеших и человек пять конников. Я прислушался, уловил польскую речь и узнал: это ж Прутковский, а тот вон конник — Ступинский… Когда подошел к ним, понял: собеседники уверяют Чеслава, что они настоящие советские партизаны, хотя по национальности и чистые поляки. Чеслав повернулся ко мне и сказал шутя:
— Сейчас мы это проверим с дозволения пана–товарища командира.
Я кивнул головой.
И, повысив голос до торжественной ноты, он спросил:
— Кто ты естеш?
— Поляк честный, — хором ответили бойцы.
— В цо ты вежиш?
— В Польске вежем.
— Який знак твой?
— Ожел бялый, — ответили они тише.
А конник Ступинский, нарушая торжественность минуты, вдруг добавил:
— И звезда красноармейская, и партизанский автомат.
Все засмеялись. Чеслав — громче всех.
— Ну как? — спросил я Чеслава. — Настоящие?
— Настоящие поляки и добри, видать, партизанци. Эх, нам таких давно уже тшэба.
— Тогда вперед, пан Чеслав, — сказал я, вскакивая на коня.
— Товарищ Чеслав, — поправил он
Так вот она, наша освободительная миссия! Там, за этим покосившимся пограничным столбом, живет и борется братский славянский народ. Он обливается кровью. Тридцать две партии привели его к войне и к поражению… И лишь одна, рабочая партия, вместе с нами выведет Польшу на путь национального освобождения…
Перекресток уже проходили штабные возки и батарея. Я пристроился сзади к саням, из которых торчали длинные, как жерди, ноги комиссара Мыколы. Он лежал на спине, закинув руки за голову, как это любил делать Руднев. Я нагнулся к шее коня и заглянул в лицо комиссару — его широко раскрытые глаза глядели в звездное небо. Мыкола молчал. Молчал и я. Но думы мои были совсем иные, чем два дня назад. Тяжелой нерешительности как не бывало. Все просто и ясно, как тот перекресток дороги с двумя тополями и мадонной, оставшийся позади. И, стегнув маштака нагайкой, я широкой рысью пустил его вперед. Догнав эскадрон Усача, присоединился к конникам.
Через час к нам подъехал верхом и Мыкола Солдатенко. Поравнявшись со мной, он придержал моего коня за узду и спросил каким–то незнакомым мне голосом:
— Скоро?
— Чего?
— Ну тая… «линия Керзона»?
— Уже давно, брат Мыкола, осталась позади.
Мыкола опять только свистнул. Но в этом свисте уже не было вчерашнего предупреждения. Наоборот, в нем я услышал ту самую лихость, за которую мой замполит прорабатывал нас на Волыни две недели назад. Кони поняли этот свист по–своему и взяли рысью, затем перешли в галоп. Навстречу нам бежали лощинки, перелески, а затем медленно стал выползать на горизонте широкий лес.
Обогнав разведку, мы выскочили на бугор. Там остановили тяжело дышавших коней и оглянулись назад. Узкой черной лентой колонна тянулась по лощине, пройдя уже с десяток километров от того перекрестка, где в степи росли два тополя.
Да, граница осталась позади.
1950–1960 гг.