Рейн и Рийна
Шрифт:
Все хохотали. Они-то были уверены, что Ильмар просто дразнит пса, что в бутылке обыкновенная пожелтевшая от стояния вода.
Но когда пес заскулил, завыл, стал кататься по земле, биться головой, они поняли, что дело нешуточное. И трава, и листья на кустах, куда попала желтоватая жидкость, стали совсем бурыми.
— Ты что делаешь? Перестань! — кричали ребята, но Ильмар только смеялся, когда пес, взвизгивая от боли, катался по земле.
Они спрыгнули с забора и пустились наутек. А Ильмар не ушел, пока не вылил на пса все, до последней капли.
— Чем это ты его? —
— Серной кислотой. Она все что хочешь разъест! — ответил Ильмар.
— Зачем ты так? — спросили они.
— А интересно. Хотелось посмотреть, что будет. Как он выл! Сила! — ответил Ильмар с каким-то злорадным удовлетворением.
На другой день хозяину пришлось пристрелить своего верного сторожа — ожоги оказались настолько глубоки, что их было не вылечить.
О случившемся ребята и словом не обмолвились. Смелости признаться в том, что они видели всю эту ужасную сцену, у них не было.
И с тех пор перестали ходить к Ильмару играть в корону. Хотя он и звал их, и мама его приглашала заходить поиграть. Теперь-то, задним числом, можно с полной уверенностью сказать, что в саду и во дворе наверняка ждали их какие-нибудь работы по хозяйству.
Неужели Ильмар до сих пор такой, каким он показал себя тогда?
И только ли коллекционирование таких вот картинок доставляет ему удовольствие?
Наконец открылась дверь, в комнату вошел Длинный, сел в кресло-качалку с высокой спинкой, закурил сигарету. Он вроде бы не подчеркивает ничем своей значительности, но и в осанке его, и в жестах угадывается сдержанная самоуверенность и властность. Да взять хотя бы то, что сам он сел в кресло, тогда как Рейн сидит у его ног на низкой тахте.
— Ты, значит, строишь из себя кавалера и верного рыцаря, — с легкой насмешкой произносит Ильмар. Но заметив, как Рейн мрачнеет и принимается теребить футляр фотоаппарата, он только лишний раз убеждается, что Рейн воспринял происшествие очень даже болезненно, раз нет у него ни малейшего желания шутить по этому поводу.
— Да-а… фотоискусство… самое молодое из искусств… — философствует Ильмар, делая вид, будто хочет вникнуть в заботы Рейна, будто он способен оценить его увлечение. — Тут надо чувствовать своеобразие. Тут талант нужен. Иначе — пустые снимочки, а не настоящее искусство… Да-а, я помню, как ты еще тогда каждую копеечку тратил на фотографию. Пленки, химикаты, бумага… Ты ведь, факт, только из-за этого и решал всяким идиотам задачки, за деньги, понятно. Все бегут мороженое себе покупать, а ты — в фототовары! Ведь так оно и было, верно?
Рейн невольно кивает: что было, то было. Порция мороженого частенько оставалась для него недосягаемой мечтой, мороженое он позволял себе лишь в исключительных случаях. Как, впрочем, и сейчас. Не говоря уж о более дорогих лакомствах.
Неожиданно Ильмар вскакивает — пустое кресло продолжает раскачиваться — достает из бара бокалы, бутылку, разливает вино. Красная влага искрится в бокалах.
— Прополосни-ка горло! Настроение сразу поправится! — он протягивает Рейну бокал и чокается.
Рейн отхлебывает чуть-чуть, смакует вино, рассматривает его на свет. И снова прихлебывает,
Хорошее вино. Не кислое, не сладкое, со своеобразным привкусом. Совсем не похоже на то сладкое пойло, на какое они скидывались с ребятами. Летом, в колхозе, когда выдался как-то дождливый день… И в городе было дело… Пошли в баню и бутылочку с собой прихватили, решили проверить, правда ли, что в жару вино сильнее в голову ударяет.
В комнату входит Рийна — причесанная, подкрашенная, вся какая-то прибранная. Булавка на блузке куда-то исчезла, и, приглядевшись, можно заметить, что прорехи зашиты на живую нитку. А блузка и юбка будто из-под утюга.
Но Рийна не только привела себя в порядок, причесалась, подкрасилась, изменилось как-то и все ее поведение: она мягко опускается в кресло, принимает лениво-небрежную позу, закидывает ногу на ногу. Эта непринужденность, этот умиротворенный взгляд совершенно не вяжутся с тем, что Рейн видел сегодня утром за сараями. И нет сейчас в Рийне ничего от той девчонки, что бросилась ему на помощь, выхватив из поленницы полено, а потом, на крылечке, пыталась утешить его.
Оживленно стреляя глазами, Рийна обращается к Ильмару:
— Ты с нашими ребятами просто обязан как следует проучить этих «воронят»!
Она вскакивает с кресла и кокетливо прижимается к плечу Длинного.
— Сам знаю. Нечего мне указывать! — Ильмар равнодушно отталкивает Рийну.
Равнодушие и холодность Ильмара как будто нисколько не трогают Рийну. То ли она привыкла уже, то ли есть в ней силы быть выше этого.
В кресло Рийна больше не садится, словно и забыла о своей недавней усталости. Напевая какой-то вальс, она кружится по комнате, задержавшись на минуту возле стереокомбайна, включает магнитофон. Комнату наводняет ритмичная танцевальная музыка, которую перебивают соло ударника. Закинув руки за голову, Рийна танцует — одна, и выразительные движения ее полны тоски.
Рейн и Длинный наблюдают за ней минуту-другую. Длинный — скучающе. Рейн с интересом, искренне разделяя и ее радость, и тоску.
— Потише поставь! Слова не слышно! — недовольно бросает Длинный.
Кокетливо надув губки, Рийна убавляет звук. Но даже это грубое приказание не способно испортить ей настроение. Она скачет по комнате, трогает то одну, то другую вещицу, хватает со стола два бокала, стукает их разок друг о друга. Неожиданно охватившая ее потребность действовать, проявить себя не находит выхода. Она вся во власти какой-то необыкновенной легкости, беспечности.
— Знаешь что, дорогой однокашник, — задумчиво начинает Длинный, пододвигается вместе со своим креслом-качалкой поближе к Рейну и легонько чокается с ним. Рейн отпивает вина, смакует его. Что за удивительный вкус, и какое оно мягкое! Как приятно обволакивает язык и нёбо!
Длинный продолжает начатую фразу. И при этом внимательно наблюдает за Рейном, как бы проверяя действенность своих слов.
— Знаешь… Я обещаю тебе, что Воронова компания еще будет горько сожалеть о содеянном, как говаривали в старину. И уже в ближайшее время им придется испить эту чашу до дна! Ты доволен мной?