Рейн и Рийна
Шрифт:
21
Больница — огромное здание с большими флигелями. Вдоль задней стены больницы разбит газон, растут деревья, кусты, здесь устроены клумбы и проложены дорожки, стоят скамейки. Больные, идущие на поправку, гуляют здесь, разминая ноги, ослабевшие от долгого лежания на больничной койке.
Сейчас полночь. Больные спят, свет почти во всех окнах давно погас. Темно и в окнах полуподвала, где расположены процедурные и аптека. Светлой вертикальной полосой светятся окна двух лестничных клеток. Освещены и три окна первого этажа. Там сидят двое в белых халатах — дежурная медсестра и дежурный врач, занятые неторопливой беседой.
На улице, в темном
Рейн указывает на флигель, еле-еле освещенный фонарем. Жесты его скупы. Он поднимает растопыренную пятерню — пятое окно с краю.
Длинный зажигает фонарик, направляет его на спрятанный под полой листок бумаги, на нем начеркан какой-то план: коридор, двери по обе стороны, лестница. Одна из комнат нарисована более детально. Прямоугольниками, скорее всего, обозначены стол, стулья, шкафы у стены. На левой половине шкафа нарисована большая буква «А».
Рейн проводит пальцем по плану, шепчет что-то, уточняет, объясняет. Трое остальных внимательно слушают его. Все четверо стоят бок о бок, заслоняя освещенный листок от случайных любопытных глаз.
Толстый распахивает куртку. Свет фонарика выхватывает солидную связку ключей, прицепленную к специальной петле. За пазухой у него полно еще всяких кармашков, петелек. Из них торчат всевозможные рабочие инструменты или отмычки. Настоящий ходячий склад, а не человек.
Много лет назад маленький толстый пятиклашка нашел в подвале у бабушки связку ключей. Один ключ был большой, тяжеленный — от амбара, сказала бабушка, другой, малюсенький, отпирал и запирал бабушкину шкатулку с украшениями. Ключи были интересные, и мальчик открыл для себя новый мир, пусть и крохотный. Так было положено начало любопытной коллекции. Большие, маленькие, старинные, современные — любые ключи интересовали его. В седьмом классе у него было уже сто с лишним ключей. И тогда в один роковой день закралась к нему мысль: у меня столько всяких разных ключей, а ведь ключом можно отпереть дверь! Какой-нибудь ключ куда-нибудь да подойдет! А за дверьми, за чужими дверьми, сколько интересного может быть!
С этого все и началось.
За дверьми интересного оказалось много, и руки чесались прихватить кое-что с собой.
Теперь, спустя годы, Толстый может предложить своим приятелям и ключ, и отмычку, и ломик. Все эти орудия по большей части сделаны его собственными руками, он любит мастерить. Дома, в подвале, у него есть всевозможные напильники и пилы, тисочки и паяльники… Он запросто смастерит тебе подсвечник, браслет, отмычку, кастет, финку или украшение на шею — у него золотые руки. Но в душе он искатель приключений. И время от времени это заставляет его бросать все свои поделки и, махнув рукой на работу, он пускается в путь, не в плацкартном вагоне, само собой, и не с туристской путевкой в кармане. Нет. Толстый путешествует в тамбурах и товарных вагонах, на третьей полке, на платформах… Он спит где придется, ест что попадется, он мошенничает, ворует и спекулирует… Удовлетворив свою страсть к приключениям, он благополучно возвращается домой и снова долго хранит верность Длинному и временным работам. По-своему предан он и бабушке, у которой живет: достает топливо, красит полы, чинит утюг и грелку…
Сейчас же временно верный Толстый вместе с Торгашом отправляются на дело. У обоих через плечо пустые рюкзаки, а у Бизнеса еще болтается на боку поместительный карман.
Они подбираются к пятому окну. И застывают, словно приклеенные к стеклу. Наконец раздается легкий скрип. Стекло вырезано. Они открывают шпингалеты и залезают в больницу.
Длинный с Рейном стоят в тени деревьев и кустов. У обоих на лицах написано
Тишина. Порыв ветра. И снова тишина.
Проходят секунды. Минуты.
Рейна постепенно начинает одолевать беспокойство. Словно огромная удушающая туча, наваливается оно на него, все глубже и глубже проникает в душу. Ему хочется стряхнуть ее, изгнать из себя. Но он только переминается с ноги на ногу, нервно сует руки в карманы, чтобы тут же вынуть их, да облизывает пересыхающие от волнения губы.
Только теперь, когда ребята пробрались через окно в больницу, Рейн осознает, в чем он участвует. До сих пор, весь вчерашний вечер, весь сегодняшний день его мучили какие-то необъяснимые сумбурные мысли: и недовольство собой, и желание получить деньги, стать не хуже других, избавиться наконец от чувства долга, и жгучее любопытство, и страх, ожидание следующей вечеринки, стыд… Теперь же остался один страх. Отвратительный, гнусный, откровенный страх.
Сегодня почти на всех уроках он получал замечания за невнимательность. Но ничего не мог поделать с собой. Мысли беспорядочно теснились в его голове — и на уроках, и во время перемен. Не давали покоя дома. Рейн вышел на улицу, надеясь, что хоть тут-то они оставят его, но нет. И он стал ждать лишь одного: чтоб стрелки поскорее приблизились к одиннадцати, чтоб сдержать данное слово и освободиться наконец от гнета этих навязчивых мыслей. Нарушить слово или пойти на попятную ему и в голову не пришло. Было все-таки в этой сумятице мыслей столько соблазнов, во всяком случае, не меньше, чем сомнений.
Вот и одиннадцать. И все слилось в один только жуткий страх.
— Я пойду… А? — робко, едва слышно спрашивает Рейн, он словно заранее боится возражений Ильмара.
В ворота больницы въезжает «скорая», свет ее фар прочерчивает больничный скверик, выхватывает из темноты клумбы и песчаные дорожки.
— Не шевелись! — шепчет Ильмар. До сих пор он хранил спокойствие, невозмутимое спокойствие. А чего ему, собственно, волноваться! По сравнению с Толстым или Бизнесом он, можно сказать, ничем не рискует. Он стоит в стороне, в любую минуту может удрать… К тому же у него алиби! В его комнате сейчас играет магнитофон… Отец, мать, гости могут кому угодно подтвердить, что Ильмар провел весь вечер дома. Слушал магнитофон, сам пел… Кому придет в голову, что это пение тоже было записано на пленку… Дверь заперта изнутри, родители к этому давно уже привыкли.
— Они сейчас вернутся. Вместе и пойдем, — продолжает Длинный, как только «скорая» останавливается. Несмотря на внешнее спокойствие, в словах Длинного звучит смятение. Один он здесь, в кустах, ни за что не останется.
Тишина. Хлопает дверца «скорой». Снова тишина. Снова тревожное, захватывающее дух ожидание.
— Какого черта они там… копаются! — не выдерживает Длинный.
Рейн оглядывается по сторонам, как будто сию минуту ждет нападения: то ли кто-то набросится на него, то ли схватит за шиворот, то ли просто опустит на плечо тяжелую руку… Рейн сейчас думает о том только, как бы удрать отсюда. Скрыться! Исчезнуть из этого скверика, бегством спастись от своего страха.
Неожиданно в окне коридора, откуда лестница ведет в полуподвал, вспыхивает свет.
Кто-то спускается вниз! Неужели они услышали там что-то? Или это случайность? Или дежурной медсестре понадобилось что-то в аптеке?
Длинный вздрагивает.
— Беги! Предупреди! — бросает он Рейну. Вместо привычной властности в голосе его слышится паника. Приказ же вообще лишен смысла: так или иначе предупредить ребят уже невозможно.
Страх, трусость, желание сохранить свою шкуру настолько явны, что Рейн, забыв о собственных страхах, выходит из себя: