Резьба по идеалу (сборник)
Шрифт:
Циклы русской истории – это неоднократно повторявшаяся двухтактная схема «насильственное раздирание – насильственное собирание».
3
Насильственное раздирание оказывалось ужасно для народа прежде всего тем, что после него русские вынуждены были в бесконечных войнах убивать русских.
Конечно, в европейских государствах тоже была, скажем, феодальная раздробленность, переходы тех или иных владений от одного сюзерена к другому и прочие досадные сложности. Но тут иное. Скажем, что французы, что англичане – они частенько лупили и истребляли друг друга. Но оставались французами или англичанами. Оставались, что очень существенно, христианами западноевропейского толка. Алая Роза никогда не ориентировалась, скажем, на халифат, а Белая – на Византию. Гугеноты никогда
Именно подспудное нежелание снова убивать, фигурально говоря, братьев и племянников, и уж, во всяком случае – единоверцев, всегда являлось и по сей день является одной из сильнейших мотиваций периодического воссоединения народа в одной стране.
То, что сейчас ситуация вновь вписалась в эту схему, чудовищно, и только цивилизованный европейский глаз не способен этого увидеть.
Если бы в прошлом веке холодная война, не приведи Бог, переросла в горячую, и немцам из ГДР и ФРГ пришлось бы стрелять друг в друга, давить друг друга гусеницами натовских и советских танков – это была бы беспрецедентная трагедия в истории народа, даже с учетом той трагедии, в которую вверг немцев собственный фашизм. Это все понимали и понимают. Но сейчас русские из стран ближнего, так сказать, зарубежья и из самой России вынужденным образом уже посматривают друг на друга через прицелы, а коснись что, будут присягой обязаны стрелять друг в друга, оккупировать друг друга – и это вроде как в порядке вещей, просто победа демократии.
На того правителя, который прекращал кошмар и какой угодно ценой собирал народ в границах одной страны, всегда готовы были на Руси молиться, и прощалось ему за этот великий подвиг многое. Но добиться прекращения кошмара этот правитель мог единственно предельной мобилизацией ради военной победы всех ресурсов и сил до последней жилочки. А такая мобилизация не могла быть проведена иначе, как через громадную, целиком ответственную за триумф или крах, и потому – безжалостную и надменную бюрократию.
Получалось, народ своей волей сажал себе на шею гипертрофированное государство, которому выдавал, сам того не сознавая, карт-бланш на внешнее и внутреннее насилие: во имя защиты страны и сохранения ее единства государству можно все.
Тем же, кто не принадлежал народу – не этнически, разумеется, народ был полиэтничен практически с самого начала, а духовно, ценностно, тому стремление все время идти под ярмо адских начальников казалось и кажется необъяснимым, врожденным русским стремлением в рабство.
4
Но как только великая долгожданная выстраданная цель оказывалась достигнутой, единство – восстановленным, опасность братоубийства по воле чужих повелителей – устраненной, цена почти сразу начинала ощущаться слишком высокой. Чиновный монстр пользовался полученной индульгенцией на насилие всласть, и отнюдь не только ради развития экономики и повышения обороноспособности. Бюрократия и та система власти, с которой она была неразрывно связана, по достижении цели утрачивала высокий, оправдывающий ее смысл и начинала поедать страну не ради ее единства и независимости, а просто ради себя и продления себя в будущее до бесконечности; забота же об управлении общенародным хозяйством ради предотвращения грядущих вызовов извне становилась скорее ритуальной, нежели осмысленной. Парадной, а не деловой. Демонстративной, а не техничной. Попросту говоря, кормушкой верхов, а не убежищем низов. Никакой контрольный орган, сколько их ни наплоди и как ни назови, не мог ограничить бюрократического произвола, потому что мгновенно становился частью той же бюрократии. Так дело снова шло к братоубийству – уже из-за соперничества властителей внутренних.
Мы всегда были между молотом внешней агрессии и наковальней внутренней тирании, которая, увы, только и способна была внешнюю агрессию отразить. Сказки о том, что-де свободный
Выбор наименьшего из зол – с молотом я или с наковальней? – на протяжении веков изматывающе вставал в России перед каждым поколением и чуть ли не перед каждым самостоятельным человеком.
Положение усугублялось еще и тем, что порой называют привычкой русских к самоистреблению. Зародилось это, возможно, фатальное для народа свойство именно в периоды насильственных раздираний, и воспроизводилось, и подпитывалось вновь и вновь, когда русские в очередной раз оказывались разорваны между несколькими враждебными и враждующими государствами. Особенно тягостно, однако, это сказывалось в те периоды, когда страна собиралась воедино; политическое и административное единство более или менее успешно поддерживала бюрократия, но любой духовный противник, любой несогласный воспринимался не столько как соплеменник и соотечественник с иным мнением, сколько всего лишь как безвольная марионетка в руках того или иного внешнего кукловода – заведомого врага и насильника, готовящего очередное вторжение. Причем наряду, например, с ханской ставкой, резиденцией тевтонского магистра либо польского короля в обширный реестр таких внешних насильников входил и сам Кремль; определенная доля русских людей именно его почитала за поработителя и, соответственно, всякий искренний сторонник Кремля и, стало быть, государственного единства был для них всего лишь холопом самодурской власти.
Тот, кто не понимает въевшегося в плоть и кровь темного ужаса перед очередным разъединением, ужаса, из-за которого защитнику единства можно позволить и простить все, и одновременно – той привычной легкости, азартности и даже злорадности, даже мстительности при истреблении братьев своих, коль уж разделение все же произошло (даже когда это всего лишь разделение на культурные или идеологические княжества в рамках формально единой страны), – словом, тот, кем эти две элементарные вещи и их сугубая взаимосвязь НЕ ПЕРЕЖИВАЮТСЯ, тот ничего никогда не поймет ни в русских, ни в русской истории. И этническая принадлежность тут ни при чем. Дело не в разрезе очей или форме черепа – но в пропитанности культурой с ее главными страхами и главными предпочтениями.
5
Очередное объединение почти неизменно заканчивалось очередным разъединением.
Это чередование обусловило и соответствующее качание между идеологиями: мобилизационными и демобилизационными.
Мобилизационные идеологии могут быть самыми разными, от конфуцианства до коммунизма. Их роднит предпочтение государственного личному, культ долга и самопожертвования, верности общим ценностям, равнодушия к материальным благам. С этими идеологиями общества творят свою историю, делают великие дела, приносят великие жертвы и достигают великих результатов. Мы наш, мы новый мир построим.
Демобилизационные тоже могут быть самыми разными, от даосизма (особенно в стиле Чжуан-цзы) до либерализма. И у них масса общего: каждый сам по себе, ничего определенного нет, философу ли снится, что он бабочка, или бабочке снится, что она философ, – не поймешь, да и не надо; ничего единого на всех не существует, а те, кто пытается навязать нам общие ценности, – кровопийцы, ведь общие ценности – это кровавые мифы, заглушающие голос Дао, лишающие людей интуиции, внутреннего света, инициативы и кругозора, лишающие свободы. А бойтесь единственно только того, кто скажет: «Я знаю, как надо!» Никто не собирается на вас нападать, у России нет иного врага, кроме собственного правительства…